Константин Ротиков - Другой Петербург
Замужества ее были кратковременны, но блистательны. Первый муж — красавец великан граф Николай Александрович Самойлов, подозрительно называемый современниками «русским Алкивиадом». Имя античного героя, выражавшего, если верить Платону, недоумение, почему Сократ, укрывшись с ним одним плащом, ничего при этом не делал, — как хотите, красноречиво. Любопытная отмечалась комбинация: граф любил некоего А. Н. Мишковского, с которым устраивал гомерические попойки, но и Юлия Павловна одаряла того же Мишковского дорогими векселями, опротестованными, впрочем, живым еще тогда графом Литта. Умер Юлий Помпеевич семидесяти шести лет с историческим словом на устах: «Сальватор отличился на славу в последний раз» — в адрес домашнего кондитера-итальянца, угостившего превосходным мороженым…
Не живя с Самойловым, Юлия Павловна укатила в Италию, где случился безумный роман с певцом Пери, ради брака с которым графине пришлось отказаться от всех своих поместий в России (таково было суровое законодательство, охранявшее фамильные российские угодья от заезжих иностранцев). Впрочем, недвижимость была и за границей: дворец в Милане, вилла под Парижем. Последний раз вышла она замуж в возрасте шестидесяти лет — за графа де Морнэ, но и с ним вскоре разошлась. Умерла в семьдесят два года, пережив Парижскую коммуну.
Посетителям ЦПКиО (странная аббревиатура, детище первых пятилеток) на Елагином острове трудно понять, как же проходили эти знаменитые гуляния на «пуанте». Узкие дорожки вдоль прудов, ничем не примечательный мысок с чем-то вроде пристани со львами (бетонные копии настоящих, типа тех, что у дома Лобановых-Ростовских, «с подъятой лапой, как живые» — декорация 1930-х годов). Куда тут в каретах, запряженных цугом; а во времена Блока еще и на автомобилях заезжали! И сейчас-то все вокруг вытоптано, а тогда — тучи пыли, конское ржанье, дымящийся помет… многое в жизни наших предков попросту непостижимо.
Да и, казалось бы, на что может вдохновить унылая перспектива финского мелководья с взбаламученной желтой зыбью. А вот ведь: «струя светлей лазури», парус, белеющий в тумане моря голубом, — это не что иное, как наша «Маркизова лужа», преображенная гением Лермонтова, готовившегося к поступлению в школу подпрапорщиков.
Конечно, когда мы у Кузмина читаем про то, как далек закат, и в море плещутся тела, чей жар прохладе влаги рад, — рисуется воображению Ницца, Лазурный берег… ан нет! Та же самая наша Невская губа, взморье — может быть, как раз здесь, на Стрелке, или же на сестрорецком побережье. Грязный песок, бесконечные тростники, вырастающие из прибрежных болот.
Собственно, эти стихи точно соответствуют одной из дневниковых записей М. А. Кузмина о прогулке с друзьями в июльский день 1906 года в приморский ресторанчик. Общество — люди нам знакомые, особенно в тот год близкие поэту: К. А. Сомов, В. Ф. Нувель (напомним, что по возрасту все трое почти сверстники, им около тридцати пяти). Для украшения мужской компании предназначался в тот день Павлуша Маслов. Особенно всем понравилось возвращение: тесной гурьбой в одном экипаже, под теплым летним ливнем, с опущенным верхом — втроем целовались с Павликом.
Все, что мы знаем о нем — это стихи Кузмина («нос Пьеро», «губ разрез пьянящий»). Извивался змеей, радуя поэта в постели самыми неожиданными приемами и невозможно изысканными позами. «Тапетка», панельный мальчик, приехавший на заработки из Вологодской губернии и встретившийся Кузмину в Таврическом саду. Красив не был, но делал все. Михаил Алексеевич признавался, что иногда нравятся ему этакие «мордульоны». Сильно к нему привязался и скучал, вынужденный, по разным обстоятельствам, провести несколько недель в то лето в Васильсурске. Забрасывал Нувеля телеграммами, тревожился, где Павлик, почему не пишет. Вальтер Федорович, регулярно встречая парня в «Тавриде» с разными дяденьками, рассудительно успокаивал и просил не волноваться.
И мирный вид реки в изгибах дальних,
И редкие огни неспящих окн,
И блеск изломов облачных волокн
Не сгонят мыслей, нежных и печальных.
Других садов тенистые аллеи —
И блеск неверный утренней зари…
Огнем последним светят фонари…
И милой резвости любовные затеи…
Вот такой тютчевский размах, ничуть не умаляемый тем, что мы знаем, кого подразумевал тут Кузмин. Вернувшись в Петербург, поэт нашел новые предметы для вдохновения. Маслов постепенно испарился. Одно его выражение заслуживает быть сохраненным. Известно, что у Кузмина были необыкновенные огромные глаза, придававшие ему под старость, когда он совсем высох, сходство с поседевшим филином, но смолоду пленявшие колдовской силой. Привлекли эти глаза и Павлушу, назвавшего их «ебливыми», что Михаила Алексеевича приятно тронуло.
В 1906 году поэт жил совсем близко от «Тавриды» — на Суворовском проспекте, д. 34. Этот доходный дом (между Таврической и Кавалергардской) принадлежал архитектору двора великого князя Сергия Александровича (символично, нечего сказать) Александру Васильевичу Кащенко. По его проекту и построен в 1901 году. Здесь снимала квартиру старшая сестра Кузмина, Варвара Алексеевна, со своим вторым мужем П. С. Машковым и двадцатилетним сыном от первого брака, Сергеем Абрамовичем Ауслендером.
Кузмин поселился у сестры. Интересно, что дядя с племянником начали печататься одновременно — с 1905 года. Первые опыты Ауслендера могли бы наивному читателю показаться выдающими общие вкусы с дядюшкой. Нувель, правда, отнесся к его повести «Записки Ганимеда» (название-то каково!) скептически, усмотрев в ней апологию онанизма. На самом деле — нет. Ничего такого у Сергея не было на уме. Дядюшке, влюбленному одно время в Судейкина, показалось, будто художник посматривает на его племянника, и он провел с Сережей воспитательную беседу. Но Ауслендер уверил дядю Мишу, что ничуть этим не интересуется и, действительно, вскоре женился. Стал профессиональным литератором, после революции ушел в агитпроп, писал в детских журналах о полярниках и аэропланах, был репрессирован в начале 1940-х годов.
14 января 1906 года Кузмин впервые оказался на «среде» у Вячеслава Ивановича Иванова. Это «Дом с башней» на Таврической, 35 (угол Тверской). Эффектно декорированный пятиэтажный доходный дом с высокой мансардной надстройкой, с закругленным углом, над которым выведен купольный свод. Нельзя сказать, чтоб этот угловой объем, опоясанный тремя рядами балконов, так уж походил бы на башню, но, тем не менее, с таким названием вошел в легенды и предания «серебряного века». Принадлежал он почетному гражданину И. И. Дернову (1903–1905, арх. М. Н. Кондратьев).
Вот тоже, как мы это себе представляем: если сейчас к кому-нибудь в гости направиться в район новостроек. Канавы, рвы, вместо фонарей лампочки на проводе у каких-то фанерных времянок, дощатые заборы, мостки. Грязь по колено. Меж тем, Таврическая улица застраивалась именно в 1900-е годы. От Суворовского до Кирочной вообще было не пройти: тут Александр Семенович Хренов (зодчий, любивший помещать на воздвигавшихся им домах памятные доски с собственной замечательной фамилией) возводил целый комплекс (дома 5, 7, 11), радующий глаз уютными затеями модерна.
Кузмин здесь еще имел интересы по линии знакомства со старообрядцами поморского согласия, которые строили тогда на Тверской свою симпатичную церквушку (1905–1907, арх. Д. А. Крыжановский) прямо под окнами «дома с башней». Ходил он в начале 1906 года в красной шелковой косоворотке, обросший смоляной бородой, таким и понравился К. А. Сомову (см. главу 5). В этом же доме на Таврической снимала квартиру давняя приятельница Сомова, художница Елизавета Николаевна Званцева. Она решила устроить частную школу, и Константин Андреевич порекомендовал ей снять квартиру 23 — прямо под Ивановыми, жившими на пятом этаже, в квартире 25. Школа, между прочим, занимает известное место в истории русского авангарда: преподавали в ней Добужинский, Бакст, Петров-Водкин, а учились Шагал, Матюшин, Елена Гуро…
Что ж, мимо Вячеслава Иванова в нашей истории не пройти. Современники отмечали в его высокой легкой фигуре, разлетающихся редких рыжих волосах, близоруком прищуре глаз на розовом лоснящемся лице какую-то необыкновенную притягательность, что-то обволакивающее, всасывающее, заставляющее раскрыться. В чем была причина, остается загадкой. В сущности, и по образованию, и по образу жизни — это типичный немецкий «герр профессор», специализирующийся на классической филологии, с определенным, довольно скромным литературным даром и мечтательной философией, оперирующей исключительно умозрительными схемами, почерпнутыми из множества прочитанных книг. Однако за те семь лет, что Иванов провел в Петербурге, «Башня» стала средоточием всех интеллектуальных сил «серебряного века». Установленные им с женой Лидией Дмитриевной «журфиксы»-среды (явно не без филологического намека) давали гостям возможность оказаться в самой гуще питательной среды высоких умственных интересов.
