Константин Ротиков - Другой Петербург
В течение XVIII века обширное пространство между Литейным проспектом и Смольным было отведено для размещения воинских частей. Преображенский полк, в который отбирали богатырей двухметрового роста; кавалергарды в сверкающих латах, в касках с пышными султанами, — картины незабываемые. Однообразная красивость бесконечных параллельных улиц напоминает шеренги войск, выстроившихся на парад. Рядом с казарменными городками во второй половине прошлого — начале нынешнего века встали особняки и обширные доходные дома с богатыми квартирами. Когда-то золотились здесь купола церквей: Захарьевской, Сергиевской, Косьмы и Дамиана; позванивал колокол кирхи св. Анны, — отсюда и названия улиц (Кирочная, Воскресенский проспект и т. п.), отчасти восстановленные, но во многих случаях переделанные на советский манер. Переулки между большими магистралями не уступают по длине улицам: Басков, Манежный, Ковенский, Саперный…
На углу Знаменской и Кирочной (д. 21) — адрес, хорошо знакомый сенатору-адвокату А. Ф. Кони (с этим воспитанником училища правоведения тоже не все ясно). Согласно его воспоминаниям, много лет жил в этом доме Алексей Николаевич Апухтин. Гости видели поэта полулежащим на диване, в халате, этаким буддой, каноническая полнота которого символизирует, по восточным понятиям, благополучие, — но Алексею Николаевичу его тучность ничего, кроме огорчений, не приносила… Да, чтобы не вводить в заблуждение читателя — улицы, вроде бы, так и остались переименованными: Кирочная — Салтыкова-Щедрина, Знаменская — вообще Восстания.
Рядом — Таврический сад. В углу, между Кирочной и Потемкинской, где мог бы быть воздвигнут монумент чуковскому Мойдодыру («перепрыгнул чрез ограду»), поставлен в недавнее время бронзовый бюст Петра Ильича Чайковского (1990, ск. Б. А. Пленкин). Сад насыщен произведениями монументального искусства: имеется памятник Пионерам-героям; Ленин никуда не делся — у главного входа, время от времени вымазываемый краской из идеологических соображений. Элементом «театра абсурда» воздвигнут на клумбе мраморный Есенин, присевший в кокетливой позиции амазонки. Тут же рядом поистрепавшиеся, но еще пригодные к употреблению детские горки, качели, песочницы и другой нехитрый инвентарь (сад считался «центральным детским»).
Один из первых пейзажных парков России, устроенный англичанином Гульдом, назван по дворцу, главный фасад которого обращен к Шпалерной улице. Таврический дворец (1783–1789, арх. И. Е. Старов) строился для светлейшего князя Тавриды, супруга Екатерины Великой («Великого», как называл ее хитрый Вольтер). Григорий Александрович Потемкин скончался меньше чем через два года после новоселья, а матушка Екатерина любила здесь пожить несколько дней, теплой осенью — погрустить о светлейшем, поставить его в пример князю Платону Александровичу Зубову.
Наступило павловское царствование, и дворец сделался образцом для грядущих большевистских вандализмов: памятник архитектуры был превращен в казармы и конюшни полка Конной гвардии. Точно так же и сейчас военное ведомство любит размещать свои подразделения в старинных усадьбах. И странная прослеживается закономерность: если у воинов (по собственным соображениям или, что маловероятно, под воздействием либеральных демагогов) появляется охота покинуть насиженное «дворянское гнездо», — делается еще хуже. Дворцы в вяземской Осиновой Роще и лазаревской Ропше держались, худо-бедно, при военных интендантах, но тотчас сгорели, как только были освобождены.
Таврический дворец и парк — эталон русской помещичьей усадьбы эпохи классицизма. Множество маленьких таврических дворцов с портиком, куполом, боковыми флигелями, покоем обрамляющими парадный двор, устроилось в самых живописных уголках России: на холмах, в речных долинах, на опушках рощ. Значительная часть этих усадеб была сожжена и разграблена еще во время первой русской революции. Крестьянские погромы начались вскоре после созыва Государственной Думы (в этом дворце и заседавшей, о чем напоминает стеклянная призма над потолком зала заседаний, в который переделан был потемкинский зимний сад, воспетый Державиным).
Удивительное совпадение: именно в этом дворце проходила с 6 марта по 26 сентября 1905 года Историко-художественная выставка русских портретов, названная «Таврической», — один из гениальных проектов Сергея Павловича Дягилева. Он — как чувствовал, что все сгорит, — с 1903 года начал собирать старинные портреты. Исколесил около сотни усадеб: подмосковные, заволжские, курские, смоленские, живые и заброшенные, всем известные и давно забытые. Всюду находил шедевры, целые фамильные галереи, откапывал никем не виданные работы Левицкого, Рокотова, Брюллова, открывал неведомых крепостных живописцев. Чтобы провести столь грандиозную работу, мало было необыкновенной энергии Дягилева (разумеется, оказывал посильную помощь Саша Маврин, тогдашний секретарь). Необходима была высокая поддержка для того, чтобы стали доступны дворцовые кладовые, заповедные тайники. Высокое покровительство оказал — как можно догадаться — великий князь Николай Михайлович. С его рескриптами перед Дягилевым открывались двери в любом месте.
На «Таврической» выставке было показано 2300 полотен. После закрытия многие разъехались по родовым гнездам, где и были уничтожены в пламени революции. Но в процессе подготовки выставки Дягилев составил подробнейший каталог, все отфотографировал. Эти материалы легли в основу пятитомного свода «Русские портреты», настоящего кладезя знаний о многих персонажах нашей истории. Но вот что характерно: издание вышло под именем великого князя Николая Михайловича. О Дягилеве в нем ни слова. Организаторы выставки крупно поссорились перед ее открытием, еще один пример неуравновешенности в отношениях между людьми с близкими наклонностями.
Ныне Таврический сад служит для прогулок местного населения с детьми и собаками. Особенного какого-то влечения к нему жители других районов города, кажется, не испытывают. Не то было в начале нашего века, когда слава «Тавриды» гремела по всему Петербургу. Имелись на то объективные причины. В самом деле: с одной стороны сада, за Кирочной — место расположения Преображенского полка; с другой — на Шпалерной и Захарьевской — кавалергарды. Не спеша прогуливающиеся офицеры, вольноопределяющиеся (скажем, Боб Давыдов), рядовой состав… Сколько предметов для бесед, раздумий, наблюдений… Живо представляется князь Мещерский в бобровом воротнике, придерживающий под локоток статного великана-преображенца, указывая на зеленый купол дворца со словами: «Здесь скончался мой дедушка». Ведь действительно, Николаю Михайловичу Карамзину в последние месяцы жизни отвел Александр I покои в Таврическом дворце…
Свою известность «Таврида» разделяла со «Стрелкой», или «пуантом». Для петербуржцев в прошлом веке не было надобности разъяснять, что за «стрелка»: каждый знал, что это западная оконечность Елагина острова.
Князь В. П. Мещерский в своем «Гражданине» как-то изложил версию происхождения традиции, в силу которой петербургский бомонд считал непременным долгом в длинные летние сумерки прогуливаться на «стрелку»: следить, как огненный шар медленно погружается в прохладную влагу Финского залива. Князь уверял читателей, будто причиной была графиня Самойлова. Эта светская львица устраивала шумные праздники в усадьбе «Графская Славянка» под Павловском, соперничая с самим Государем в роскоши и блеске. Николай Павлович, чтоб не было соблазна вельможам ехать мимо его Царского Села в гости к графине, велел купить у нее эту усадьбу, называемую с тех пор «Царской Славянкой» (в нынешнем своем руинированном виде — еще хуже, чем сразу после войны, — ничуть не напоминающую о сказочных пирах и фантастических увеселениях). Вынужденная продать свою Славянку, графиня Юлия Павловна отправилась на стрелку Елагина острова, вышла здесь из кареты и изрекла: «Где буду я, туда и будут ездить!». И тотчас весь петербургский свет устремился на Елагин.
На самом деле, не ревность Императора к антропшинским холмам заставила приобрести у графини эту усадьбу, но необходимость для хозяйки Славянки расстаться с русской недвижимостью. Бурная жизнь Юлии Павловны заслуживает хотя бы нескольких слов — не только из-за воспитанницы ее, Амацилии Паччини, знакомой всем по шикарному портрету кисти Карла Брюллова, на котором изнуренная ласками своей покровительницы девчушка покидает вместе с ней маскарадную залу Аничкова дворца.
Юлия фон Пален — по отцу внучка петербургского губернатора, убившего Императора Павла I, а по материнской линии — внучка того самого графа Скавронского, который на Моховой заставлял петь своих лакеев. Вдова Скавронского, Екатерина Васильевна (урожденная Энгельгардт, племянница светлейшего князя Потемкина), вышла за графа Юлия Помпеевича Литта, одного из самых ярких авантюристов XVIII века, среди затей которого, в частности, приобщение России к ордену мальтийских рыцарей. Старик Литта (второй муж бабушки; затрудняемся определить степень родства) необычайно любил графиню Юлию Павловну, ставшую единственной наследницей его огромного состояния, что придало еще больше обаяния ее романтической натуре.
