Константин Ротиков - Другой Петербург
Моховая, д. 33/35 — Тенишевское училище (1899–1900, арх. Р. А. Берзен). Вот здесь надо бы остановиться. Нынешнее назначение здания — образование будущих актеров и театроведов. Этой же цели служит особняк Н. Н. Безобразовой (Моховая, д. 34) на другой стороне улицы (1902–1904, арх. Ю. Ю. Бенуа, А. И. Владовский). Среди нынешних питомцев и воспитанников этого учебного заведения наверняка нашлось бы, о ком поговорить, но это задача следующих поколений историков. Мы вернемся к началу XX века.
Училище называлось по имени основателя, мужа известной нам княгини Марии Клавдиевны (см. главу 4), Вячеслава Николаевича Тенишева. Обучение считалось образцовым, устраивали сюда своих деток крупные чиновники, банкиры, купцы. Привозили мальчиков на уроки шоферы в родительских автомобилях. Ну, кто здесь учился? Набоков, Мандельштам… Классы были в дворовом флигеле, а на улицу выходит фасад корпуса, в котором были устроены две аудитории, хорошо известные образованной публике. Здесь проходили спектакли, концерты, публичные лекции, дискуссии. Обо всем не расскажешь, но одно мероприятие для нас особенно замечательно: премьера «Курантов любви» М. А. Кузмина.
«Сети» и «Крылья» Кузмина воодушевили многих его современников, не помышлявших о публичном выражении распиравших их чувств. На писателя посыпались письма. Вот образчик, найденный кузминоведом Н. А. Богомоловым в архиве поэта. «Великий, возьмите эти розы, как цветы моего сердца… Я никак не ожидал, что такое счастье придет. Певец бессмертных (смело говорю) „Крыльев“ написал мне. Прежде всего большая благодарность духа за те редкие минуты в жизни, которые я переживал при чтении „Крыльев“. С таким захлебывающимся восторгом я пил эту розовую книгу, будучи в тот год еще реалистом. Некоторые из моих школьных товарищей, которым я пропагандировал эти новые, высшие идеи, были тоже в вихревом восторге. Всех притягивала эта красота новой жизни, захватывающая талантливость пророка ожидаемых веяний грядущего „третьего царства“, — и так далее, с присовокуплением адреса („если захотите дать мне еще раз пережить те незабвенные минуты“): „Николаевский вокзал, предъявителю билета реального училища Богинской № 27“».
Впрочем, были и нормальные ребята, из хороших семей, учившиеся в гимназии. Михаил Алексеевич, видимо, склонен был к роли педагога, этакого Аристотеля, воспитывающего юношество в Ликейских садах. Очень заинтересовала его телеграмма, полученная 1 октября 1907 года от четырех гимназистов, благодаривших его за «Александрийские песни». Уже через пять дней мальчики были у него в гостях, беседовали, курили, ели конфеты. Оказались, правда, один другого уродливей, но обещали приводить и других юношей. Среди поминаемых в дневнике Кузмина один только князь Дмитрий Святополк-Мирский оказался позднее известен своей литературно-критической деятельностью вульгарно-социологического направления, продолжавшейся в эмиграции и после возвращения в советское отечество, где вскоре его упекли в лагерь…
Нашелся предмет для творческих общений. Кажется, Святополк-Мирский и предложил разыграть в костюмах и декорациях песенки Кузмина: Юноша, влюбленный в свое отражение, стремится к нему на дно водоема; Нимфа оплакивает влюбленного утопленника. С ноября начались уже репетиции «Курантов», перемежавшиеся сентиментальными прогулками, вечерами в ресторанах, дружескими собраниями, в которых принимали, естественно, активное участие дружившие с Кузминым в то время Нувель и Сомов. 30 ноября 1907 года в Тенишевском училище состоялся «Вечер нового искусства», в программу которого были включены «Куранты любви», а во втором отделении читали свои произведения Блок, Ремизов и Городецкий. Вечер провалился, но Кузмин утешен был прелестным ужином впятером с гимназистами у «Палкина». В начале декабря у него появилось новое сильное увлечение — Сережа Позняков, и гимназисты были отставлены. Хоть никуда они не делись, об одном, Корнилии Покровском, еще вспомнится.
В дальнейшем Кузмину приходилось бывать на Моховой с целью что-нибудь перехватить из заказов по «Всемирной литературе». Издательство это, основанное Горьким с целью подкармливания переводами оскудевших литераторов, знавших иностранные языки, помещалось в 1919–1924 годах на Моховой, 36.
Современные литераторы захаживают в дом 20 по Моховой (1851–1852, арх. Л. Л. Бонштедт), где размещается редакция журнала «Звезда». Владельцем дома был граф Владимир Николаевич Ламсдорф, сорок лет служивший по дипломатической части и сделавшийся, наконец, министром. Говорили о нем, что жизнь он провел, как бы в гареме, окруженный молодыми людьми интересной наружности. Впрочем, граф Владимир Николаевич мог бы служить отчасти и образцом семейных добродетелей: неизменным другом его был князь Валерьян Сергеевич Оболенский, тридцать пять лет служивший в том же министерстве иностранных дел. Старые любовники и умерли в одном 1907 году, что особенно трогательно.
На другой стороне улицы, д. 15 — бывший особняк Штифтера (1912–1914, арх. Л. Л. Хойновский), славный в летописях нынешнего Петербурга: помещалось здесь (вход из подворотни) одно время кафе геев, но вскоре перебралось, под названием «Водолей», в один из павильонов кордегардий Михайловского замка по Инженерной улице.
При изобилии имен нетрудно что-то упустить, но вспомним, что на Моховой в юности жили (адреса неизвестны) Кузмин и Нижинский, а покровитель последнего, князь П. Д. Львов, в 1910-е годы перебрался с Морской на Моховую, д. 39. Дом 12 — адрес Виктора Ивановича Протейкинского, активного деятеля «Мира искусства» и Религиозно-философского общества, человека весьма целомудренного. Брат его, однако, с которым он жил на одной квартире, Александр Иванович Протейкинский, по прозвищу «Дина», считался известнейшим знатоком солдатских членов и летом даже ездил для этого в лагеря под Красным Селом. В 1900-е годы ему было за пятьдесят, был он горбатенек, но, по воспоминаниям А. Н. Бенуа, «фатоват, изящен в своих одеждах, что придавало комизма его скрюченной фигурке».
Дом 30, на вид мало примечательный, отмечен доской с именем композитора Александра Сергеевича Даргомыжского. Тоже, в сущности, фигура подозрительная. Щупловат, одевался с претензией, но без вкуса: в голубой сюртук с красной жилеткой. С голоском столь тонким и пронзительным, что вызывал у барышень непроизвольный смех. Особенных успехов с этой стороны ожидать не приходилось.
Соседом его был крупный чиновник Владимир Федорович Пургольд, на воспитании которого находились две сиротки-племянницы, Надежда и Александра. Квартира Пургольдов привлекала музыкантов, в особенности, «кучкистов». Получили они у сестер прозвища, характерные для определения их мыслительных способностей. Кюи, например, был «Едкостью», Римский-Корсаков — «Искренностью». Мусоргский получил название «Юмора», именовали его также «Тигром». Александра, певшая на любительских концертах и занимавшаяся модной тогда мелодекламацией, пыталась женить на себе «тигра» (или «юмора») Мусоргского, но вышла, в конце концов, за художника Моласа. Сестра ее Наденька, аккомпанировавшая Саше на фортепьяно, с присущей девам душевной слепотой завела, было, роман с Чайковским, но вовремя утешилась Римским-Корсаковым.
На доме по улице Пестеля, 11 укреплена мемориальная доска, объявляющая, что здесь жили Римский-Корсаков, Мусоргский и Чайковский. Можно подумать, что жизнь была втроем. Воображение рисует соблазнительные картинки. На самом деле Чайковский с двумя первыми не только не жил, но и плохо был знаком. Он снял здесь комнату в квартире тетушки своей Е. А. Шоберт, сдававшей меблирашки, в 1865 году, когда оканчивал консерваторию. Предполагалось, что учившиеся по соседству в училище правоведения двойняшки, Модест и Анатолий, отпускавшиеся на праздники, будут ночевать у старшего брата. Но квартира оказалась сырой, у Чайковского разболелись зубы, и он вскоре перебрался к Апухтину на Караванную, о чем мы уже вспоминали.
Более интересен для биографии композитора дом, находящийся прямо напротив, на другой стороне Пантелеймоновской (д. 4). Здесь была квартира адмиральши В. В. Бутаковой, урожденной Давыдовой, брат которой женат был на Александре Ильиничне. Вот в этой квартире 19 марта 1880 года произошла первая встреча Чайковского с великим князем Константином Константиновичем.
В письме к Надежде Филаретовне фон Мекк Петр Ильич не без кокетства сообщал, что великий князь — «молодой человек 22 лет, страшно любящий музыку и очень расположенный к моей», — но ох уж эти великосветские знакомства, зачем все это, так, суета, утомляет и отвлекает от творчества! Можно представить, с каким волнением ждали этого вечера и К. Р. и великий композитор. Чтоб не смущать Чайковского формальностями этикета, Константин Константинович просил Веру Васильевну, чтоб вечер был попросту, без фраков и белых галстуков. Как-то сразу они нашли общий тон и понравились друг другу. Беседовали с 9 до 2 ночи. Любопытно, что великого князя учил играть на рояле тот же Рудольф Васильевич Кюндингер, которого когда-то Илья Петрович Чайковский приглашал к пятнадцатилетнему сыну.
