Константин Ротиков - Другой Петербург
В личности Философова та же двойственность, что в доме, где провел он свою юность. Задатки превосходные, образован, красавец. Высок, строен, с русалочьими глазами, породистым носом, чувственными губами, с несколько брюзгливой складкой в уголке, метко схваченной В. А. Серовым в портрете двадцатисемилетнего Дмитрия. И, в сущности, неудачник, стремившийся всю жизнь играть какую-то самостоятельную роль, но остающийся в памяти лишь как спутник нескольких выдающихся людей.
Происхождение его отмечено чисто русской парадоксальностью. Род Философовых восходит к временам Святого Князя Владимира. Отец Дмитрия — сенатор, член Государственного Совета. В 1860-1870-е годы, когда начинали нигилисты охоту за царем, занимал должность прокурора Военного суда. Мать, Анна Павловна, рожденная Дягилева — та самая, которую под именем Анны Вревской воспел Блок в поэме «Возмездие». «Кто с Анной Павловной был связан, — всяк помянет ее добром… Вмещал немало молодежи ее общественный салон: иные — в убежденьях схожи, тот попросту в нее влюблен, иной — с конспиративным делом… И всем нужна она была». Красавица, эмансипэ, деятельница женского образования («бестужевские» курсы, плодившие нигилисток и акушерок, — ее детище). Рассказывали анекдот, будто, пока Владимир Дмитриевич, скрипя пером в прокурорском кабинете, подписывал смертные приговоры государственным преступникам, жена его в той же квартире прятала шифры и передавала посылки политическим каторжникам.
Демократизм Анны Павловны, кажется, не пробуждал в ней сапфических наклонностей. Детей была куча. Дима (предпоследний ребенок) — на двадцать лет младше старшего брата. Выясняя, чем бы были сходны столь разные по общественному положению, способностям и талантам интересующие нас люди, нельзя не заметить, что чаще они походят внешне на мать, чем на отца, — а по воспитанию едва ли не всегда находятся под сильнейшим влиянием своих матерей. Возможно, в таких случаях, как Философов или Кузмин, это объясняется слишком большой разницей в возрасте с отцом. Но есть исключения из правил. Сомов тоже отцу во внуки годился, а дружбу с ним высоко ценил.
Высокий, гибкий Дима и медлительный Костя, с пухлыми щеками и карими глазками-щелками, представляли, должно быть, неплохую парочку. Заманчиво выглядел рядом с ними и высоколобый Валичка Нувель, с бархатисто-томными глазами. В гимназии он не проявлял себя столь откровенно, да в одном с ним классе учился еще и старший брат, Эдичка — отчаянный сорванец, в отличие от кроткого Валички. Одноклассники вообще были разного возраста: Костя тоже старше Димы на три года (но всегда выглядел моложе своих лет, как многие люди с подобными вкусами).
Все здесь было по-семейному и по-соседски. Нувели жили в том же доме на Галерной, над Философовыми. Последние, правда, занимали целый этаж, тогда как квартира, в которой поселилась Матильда Андреевна Нувель с четырьмя сыновьями и дочерью, была поскромнее. Потеряв мужа, процветающего финансиста, вдова вынуждена была сокращать расходы.
Юношеская дружба, имеющая даже терминологическое обозначение, как «подростковая гомосексуальность», редко бывает прочной. Дружба Димы с Костей была разбита Сережей Дягилевым. Окончательный разрыв произошел лишь в 1900 году, но изменил Дима Косте со своим кузеном, наверное, сразу, как тот появился на горизонте. Крепкий, задорный, звонко смеющийся, способный играючи потузить приятеля или легонько придушить, его облапив, — Сергей, во всем обаянии провинциальной свежести, завладел сердцем Дмитрия.
С кем утешился Сомов, трудно сказать. Он и вообще был человеком мало откровенным, а возможно, далеко не сразу себя осознал. Нравилось ему кокетничать с дамами: Лиза Званцева, Анна Остроумова… Художница Елизавета Мартынова, рано умершая от чахотки, была фатально влюблена в него. Это с нее написал Сомов свой шедевр — «Даму в голубом», где на заднем плане художник изобразил и себя.
Прощаясь с Галерной (много, кстати, распространилось здесь в 1990-е годы различных баров, ресторанов и бистро), дадим небольшую справку о Вальтере Федоровиче Нувеле; он еще не раз нам встретится.
Нувель служил чиновником по особым поручениям при Министерстве императорского двора — завидная должность, не требующая никаких усилий, кроме того, чтоб не забывать расписываться за жалование. Основным увлечением его была музыка. Он неплохо играл на рояле, бегло читал с листа. Знакомил друзей с новейшими европейскими достижениями, и в журнале «Мир искусства» вел музыкальный отдел. Напарником Нувеля в этом деле был Альфред Павлович Нурок, лет на десять его старше. Лысый, сухощавый, с саркастическим взглядом из-под очков, он писал под псевдонимом «Силен», не столько соответствовавшим внешности, сколько призванным создать репутацию циника и имморалиста, к чему он стремился. Таилась за этим вполне добродушная натура и едва ли не добродетельная семейная связь с Валичкой. Вместе они организовали «Вечера современной музыки», проходившие в разных залах: консерватории, Тенишевском училище…
С этих «вечеров» началось восхождение к мировой славе Игоря Стравинского, о чем вспоминал он в автобиографической «Хронике моей жизни» (на самом деле написал ее за Стравинского именно Нувель — уже в эмиграции, когда и Петербурга-то не было).
Укажем, наконец, для симметрии, что не кто иной, как Вальтер Нувель в 1904 году ввел Михаила Кузмина в артистический круг: прежде, чем публика смогла прочесть стихи Кузмина, он пел и играл на «Вечерах современной музыки».
Глава 5
Старо-Калинкин мост.
Екатерингофский проспект
(Римского-Корсакова).
Никольский собор
Признание в любви к Коломне. — Виды с Калинкина моста. — М. И. Глинка в Благородном пансионе. — Гибель Лидочки Ивановой. — Дом, где жила Т. П. Карсавина. — «Князь-пожарник» А. Д. Львов. — Анонимный донос 1889 года. — Загадки петербургской топонимики. — Древность рода Сомовых. — Акварель «Спящая молодая женщина». — Образ жизни К. А. Сомова. — Что нагадала цыганка Мише Кузмину. — Мифетта Лукьянов, Хью Уолпол и Боря Снежковский. — Мечты К. А. Сомова и В. Ф. Нувеля. — Акварель «Спящий кадет». — «Потемкинские» курьезы. — Что Библия говорит о Содоме. — Дом Бенуа
Любовь не терпит вопросов «почему» и «за что». Вряд ли можно с уверенностью сказать, что пленяет нас в любимом человеке: губы, нос, изгиб ушной раковины, хрупкая шея с тонко вибрирующим кадыком. Однако все же где-то внутри себя приятнее одно, нежели другое: целовать, допустим, любимому мизинец на ноге, чем щекотать за ухом.
То же с Петербургом. Есть, разумеется, прекрасные места и на Петроградской, и на Васильевском. Уж на что бездарны районы новостроек, но и там какая-нибудь Сосновка с лесопарком или, с другой стороны, Сосновая поляна — вид на залив с кромки холма. Это все, конечно, так. Но место, где мы оказались: с Галерной на площадь и, кружа каналами вдоль «Новой Голландии», через Храповицкий мост к Аларчину, откуда видна уже каланча у Старо-Калинкина моста… выйти к Покрову, глянуть издали на синие глыбы куполов Троицко-Измайловского собора, короче, гулять по Коломне есть одно из сильнейших ощущений Петербурга.
Завещано, так сказать, Пушкиным: дом адмирала Клокачева на Фонтанке — первый послелицейский адрес; «Домик в Коломне»; «Медный всадник» (Евгений «живет в Коломне…»). Гоголь тонко чувствовал и понимал Коломну, не любя ее, но что такое ненависть, как не обратная сторона любви. Помните, в «Портрете»: «тут все непохоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, переходя в коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желания и порывы»…
Коломна — это участок города между Мойкой, Пряжкой, Фонтанкой и Крюковым каналом — бывшая 4-я Адмиралтейская, или Коломенская часть, по дореволюционному административному делению Петербурга. Екатерининский канал делит Коломну на две части: Большая — с Воскресенской церковью на «Козьем болоте» (ныне, кажется, называемом «Кулибина» — от куликов, что ли, болотных) — и Малая — с церковью Покрова. Оба храма были разрушены.
Сходство с названием древнего русского города Коломны, в ста верстах от Москвы, не должно вводить в заблуждение. Еще первый историк Петербурга Андрей Богданов называл эту местность «Колоною», очевидно, от итальянского слова colonna («линия», «строй»), что соответствует регулярному плану местности с пересекающимися под прямыми углами широкими улицами. Не повторяя общеизвестных трюизмов насчет влияния итальянцев на петербургскую архитектуру (Растрелли-Кваренги), согласимся, что если в Петербурге можно найти какое-то сходство с Венецией, так именно здесь, в Коломне.
Сходство, скорее, умозрительное: общее, теснящее душу чувство, определение которого — тоска ли, томление, грусть — не будет вполне адекватным. Влажное дыхание морской стихии, незримой, присутствующей где-то за унылыми перспективами, замкнутыми на торцах глухими стенами. Сплошные линии фасадов, следующих изгибам каналов, с незначительными колебаниями в высоте разноэтажных зданий и сдержанной пестроте штукатуренных стен, создают бесконечно вибрирующую, трепетную картину, которая — в иных пропорциях и красках — околдовывает на узеньких улицах Венеции, пересекаемых бесчисленными каналами. Низенькие подворотни, тенистые проходные дворы, возможность затейливого перехода через двор, чью-то парадную в следующие двери, на соседний двор, насквозь, к каналу через улицу, таковы прогулки по Коломне.
