Константин Ротиков - Другой Петербург
Кузмин жил в Риме, где нашел лифт-боя Луиджино, так его увлекшего, что они вместе отправились во Флоренцию. Но тут любовь и кончилась. Верный Юша примчался из Мюнхена спасать друга от нервного истощения и познакомил с иезуитским каноником Мори, обратившим Мишу к изучению церковной музыки.
Вернувшись в Петербург, Кузмин увлекся крюковыми распевами и вообще старообрядчеством. Зимы проводил в Петербурге, летом уезжал в Нижегородскую губернию, к сестре в деревню. Влюблялся: в Алешу Бекли, с которым пришлось расстаться (алешин отец возмутился, чем мальчики занимаются); в Гришу Муравьева; в Верховского…
Проза Кузмина выдает его сильный интерес к Н. С. Лескову, П. И. Мельникову-Печерскому. Что до стихов, то, пожалуй, Кузмин — единственный европеец в русской поэзии, как Чайковский — в музыке. Достаточно указать на его верлибр, русской музе, казалось, недоступный, но у Кузмина достигающий необыкновенной красоты. Вдохновляли поэта французы: Леконт де Лиль, Эредиа, Верлен, Рембо, Малларме, Анри де Ренье (последний особенно был любим).
Друзья его Верховские издали в декабре 1904 года на собственный счет «Зеленый сборник стихов и прозы», в котором впервые оказались напечатаны его сочинения. Взлет оказался так стремителен, что к 1908 — году выхода первого самостоятельного сборника «Сети» — поэта уже все знали.
Александр Блок, на восемь лет младший Кузмина, писал ему: «Господи, какой Вы поэт и какая это книга! Я во все влюблен, каждую строку и каждую букву понимаю». О Блоке много можно было бы сказать не укладывающегося в обывательские представления о «норме», но гомосексуальность была ему, очевидно, чужда. Кузмина он понимал и любил (а может, и завидовал прекрасной ясности выражения), потому что знал, что такое поэзия.
Кузмин стал популярен. Его магнетические глаза, смена им русской шелковой косоворотки и плисовой поддевки на европейский пиджак, отращивание эспаньолки и сбривание оной становились предметом журнальных статей. Его всюду видели, одетого с необыкновенным изяществом и легкой оригинальностью: на вернисажах, в мастерских художников, в редакциях, ресторанах, концертах старинной музыки, артистических подвалах… Во всем этом было, конечно, многое от театра, легкой интриги, бутафории, лицедейства, столь любимых современниками поэта.
Всеволод Мейерхольд в особенности носился с идеей «интимного театра» — некоего самообслуживания художников, выступавших одновременно как зрители и участники предполагаемых действ. Возникали разные проекты, многое рассыпалось, не успев оформиться. К числу подобных затей относился «Дом интермедий», просуществовавший всего три-четыре месяца. В «художественный совет» этого «интимного театра» вошли Мейерхольд, Кузмин и Сапунов. Всеволод Мейерхольд выступал там под псевдонимом, найденным ему у Гофмана Кузминым: «Доктор Дапертутто».
С Кузминым Сапунов был знаком уже пять лет, но, по-видимому, они оставались просто друзьями. Хотя и с общими интересами. Как-то писал Николай Николаевич Михаилу Алексеевичу «об одном красивом юноше», которого «можно эксплуатировать для многого». С этим юношей Сапунов познакомился в Москве, а тот увязался за ним в Сухум, где друзья проводили вечера в чтении наизусть стихов Кузмина…
Весной 1912 года родилась очередная идея театра для артистов: дачного, в Териоках, на берегу Финского залива. Все та же компания: Доктор Дапертутто, наш поэт с Сапуновым; несколько актеров и актрис. Предполагался карнавал в белую ночь: с балаганами, аттракционами и ряжеными. Ожидалась и пантомима: Панталоне хочет выдать дочь Аурелию за старого доктора из Болоньи, а она любит молодого Сильвио. Влюбленным помогают слуги, Арлекин и Смеральдина, все запутывающие и ведущие к счастливому концу. В разных таких пантомимах и фарсах Кузмин был славным искусником.
Над крышей обширной деревянной дачи, превращенной в театр, вывесили флаг, расписанный Сапуновым, с изображением Арлекина в треугольной шляпе. Театр открыли 9 июня, а через пять дней Сапунов утонул.
С утра 14-го он в компании Кузмина с художницами Еленой Бебутовой и Лидией Яковлевой, необычайно веселые и оживленные, зашли к художнице Беле Назарбек, и все вместе отправились из Петербурга в Териоки. Гуляли весь день, а когда в сумерки шли по берегу залива, Сапунов предложил покататься в лодке. Поплыли впятером. Художницы гребли. Кузмин читал стихи. Сапунов, лежа на корме, пил шведский пунш, вытащив бутылку из кармана.
Женщины устали грести и решили поменяться. При перемещении лодка перевернулась, все оказались в воде, стали хвататься за лодку, а она опять перевернулась и уплыла. Услышали возглас Сапунова: «А я ведь плавать не умею!» Остальные, кое-как держась на воде, дождались, пока на крики не подплыл одинокий рыбак-финн и погрузил их на свое суденышко. Сапунова тогда не нашли. Через несколько дней тело тридцатидвухлетнего художника прибило к кронштадтскому берегу, там художника и похоронили.
Остался портрет Кузмина, не дописанный Сапуновым. Вообще его любили рисовать: и Сомов, и Судейкин, и Головин, и Анненков. Внешность его привлекала художников. Удивительны были глаза Кузмина: огромные, неподвижные, полуприкрытые тяжелыми веками — в них усматривали нечто ассиро-вавилонское, тем более, что был он смуглолиц, смолисто курчав. Правда, к тому времени, как начали его рисовать и писать маслом, волос стал редок, обнажился высокий лоб. Первое десятилетие своей славы Кузмин провел с подстриженными бородкой и усами, эффектно обрамлявшими его крупные губы, но когда стал брить бороду, это придало больше скульптурной выразительности лицу, ставшему своего рода символом целой литературной эпохи.
Подобно тому, как медальный профиль Блока ассоциируется для нас со временем символизма, «Снежных масок» и «Кубков метелей», сомнамбулический взор Кузмина прозревает хрустальные дали акмеизма и прекрасной ясности, со всеми гумилевыми, мандельштамами, ходасевичами, адамовичами, выпорхнувшими из кузминских «Сетей».
Упомянутых поэтов мы берем только в смысле их творчества. Кто-то был, а кто-то не был. Лишнего мы брать не будем. Но и своего не отдадим. И без того достаточно. Перелистайте хоть первые сборники («Сети» и «Осенние озера») — сколько посвящений! Павлу Маслову; Сергею Судейкину; Сергею Ауслендеру (ну, это племянник, ничего серьезного); Виктору Наумову; Николаю Феофилактову («московский Бердсли», очень подозрителен); Всеволоду Князеву; актеру Николаю Кузнецову, правоведу Сергею Ионину, офицеру Сергею Миллеру, поэту Гансу фон Гюнтеру… И какие стихи! «Заграждены его черты забралом, лишь светел блеск в стальных орбитах глаз, да рот цветет просветом густо-алым, как полоса зари в ненастный час». И все за три-четыре года. Была в Кузмине эдакая ненасытность — но и благодарность, чем, собственно, он пленяет.
Глава 4
Галерная улица
(продолжение)
Два великих князя Николая Николаевича. — Дружба В. А. Вонлярлярского с В. П. Бегичевым. — Раны князя А. С. Меншикова. — Семейная жизнь графа М. С. Воронцова. — Н. Н. Новосильцев, «сатир и бахус». — Эпизод из романа Л. Н. Толстого «Воскресение». — Детство и юность С. П. Дягилева. — Зарождение «Мира искусства». — Коля Скалон и Гриша Калин. — Гениальность С. П. Дягилева. — Замужества М. К. Тенишевой. — Легенда об основании Петербурга. — Рождение «Русских сезонов» в Замятином переулке. — Фасад дома как лицо его жильца. — Родители Д. В. Философова. — В. Ф. Нувель и А. П. Нурок
Галерная улица… Запах смолистых досок, свежих стружек, мускулистые, загорелые, белозубые мастеровые, обнаженные до пояса. Шум, гомон, стук топора, визг пилы… Память места, восходящая к первым годам существования города, когда эта дорога соединяла две судостроительные верфи. Со временем улица и параллельная ей Английская набережная стали аристократическим заповедником: великокняжеские дворцы, особняки финансовых магнатов. Но память места жила, и Галерную предпочитали романтики, мечтавшие о дальних странствиях, экзотических и пряных ощущениях.
Начинаясь от арки Синода, Галерная пересекает площадь — ранее Благовещенскую, ныне «площадь Труда» — и заканчивается у прелестной усадьбы графа Алексея Григорьевича Бобринского, сына Екатерины Великой от Григория Орлова. В юности граф Бобринский много шалил; Павел держал его взаперти в Ревеле; впрочем, обычные шалости «натурала», в зрелые годы остепенившегося.
Известен подобными подвигами и хозяин Николаевского дворца, называющегося до сих пор, кажется, «Дворцом Труда» (колорит первых послеоктябрьских лет). Брат Александра II, великий князь Николай Николаевич женат был на своей кузине, урожденной принцессе Ольденбургской, но супруги разошлись довольно быстро. Александра Петровна была женщиной нервной, впала в религиозное ханжество и удалилась в Киев, поближе к святым угодникам. Николай Николаевич жил с балериной Числовой, и примечательно, что, впав под старость в полное слабоумие, он кидался с поцелуями на всех хорошеньких мужчин, имевших сходство с женщинами. Перестал он появляться на публике после того, как громогласно высказал намерение осчастливить разом весь кордебалет Мариинского театра. Так что здесь налицо абсолютная гетеро-сексуальность.
