Константин Ротиков - Другой Петербург
К моменту рождения Миши (а потом родился еще один младший братик, вскоре умерший) шестидесятилетний Алексей Алексеевич служил в Ярославском окружном суде, но вскоре перешел в Саратовскую судебную палату, вследствие чего детские воспоминания Кузмина связаны с саратовскими степями, волжскими далями, к которым, однако, мальчик остался вполне равнодушен. Многим предполагаемым читателям этой книги может показаться близким такое признание Кузмина: «У меня все были подруги, а не товарищи, и я любил играть в куклы, в театр, читать или разыгрывать легкое попурри старых итальянских пьес».
Любопытен такой эпизод, с полной откровенностью описанный поэтом в его Histoire. Ему было лет 10, когда летом приезжал на каникулы из казанского юнкерского училища один из старших братьев, в самом прелестном шестнадцатилетнем возрасте. Братики убегали играть в овраги, густо заросшие орешником. Играли в «тигров»: бросались по очереди друг на друга из засады, и пойманный должен был делать все, что хочет поймавший… Позже Михаил Алексеевич догадывался, что «это была только хитрость, чтобы заставить меня исполнить над ним своими робкими руками и телом то, что его смелые и дрожащие руки делали со мной, но тогда закрытые веки, какой-то трепет неподвижного смуглого лица… возбуждение, смутно чувствованное мной, так напугали меня, что я бросился бежать через горы домой». Соблазны не остались без последствий. Кузмин писал: «отлично помню, что, бежа, я почувствовал в первый раз сладкое и тупое чувство, которое потом оказалось возможным возбуждать искусственно и которое привело меня в Петербурге к онанизму».
В столицу перебрались в 1884 году, жили на Моховой улице. Точный адрес не известен, но по воспоминаниям можно судить, что квартирка была маленькая, во дворе, и темные подворотни, заунывная игра нищего шарманщика, затяжная болезнь отца, хождения по родственникам наводили на мальчика непередаваемое уныние. Мишу определили в Восьмую гимназию, находившуюся на Васильевском острове (9-я линия, д. 8; сейчас здесь «дом юношеского творчества»). В тринадцать лет Мишенька узнал все, что ему было нужно, от немного старшего его соученика, высокого белокурого немца с необыкновенно светлыми глазами…
Занимательная подробность: на том же острове, по соседству, на 10-й линии, д. 13, находилась в те годы гимназия Карла Ивановича Мая, в которой тогда же учились Костя Сомов и Дима Философов, смущавшие товарищей по классу «девчоночьими нежностями».
«Годы учения» были, в общем, обычны для молодого человека его времени: знакомство с революционной фразеологией на студенческих вечеринках (старшая сестра — эмансипатка); потом обращение к религии, попытка истового соблюдения постов; по мере изучения в гимназии греческого — увлечение классикой. Здесь уже началось подкрашивание губ и век, прогулки на дикое тогда сестрорецкое побережье, казавшееся Аттикой. Главными страстями оставались чтение и музыка. В музыке — Россини, Шуберт, «Фауст» Гуно. В литературе — Вальтер Скотт, Шекспир и «Дон Кихот». Была, кажется, и какая-то барышня, Ксюша Подгурская, в которую влюблялись Миша Кузмин с Юшей Чичериным (подружились они в пятом классе, году в 1886). Позднее вполне осознавший себя поэт характеризовал предмет своей романтической любви, как «девочку 16 лет с манерами полковой дамы». Чувства к Юше оказались более глубокими и сохранились на всю жизнь. Как у Чайковского с Апухтиным (тоже школьных друзей), у Кузмина и Чичерина даже годы жизни совпадают: 1872–1936.
Георгий Васильевич Чичерин известен, главным образом, как большевистский нарком иностранных дел. Принадлежа к старинному дворянскому роду (дядюшка его — выдающийся философ-государственник, профессор Московского университета Б. Н. Чичерин), Георгий Васильевич имел возможности и способности необыкновенные. До революции он жил в основном за границей, где и увлекся марксизмом. Разумеется, для него это было чисто теоретической забавой, умственным блудом: «рабочих кружков» не организовывал и «в народ» не ходил. Почему-то во время первой мировой войны, когда он жил в Англии, его посадили в тюрьму. Уж не та ли была причина, по которой Оскар Уайльд оказался в Рэдингском заточении? Большевики, придя к власти, выменяли его на кого-то, и, возвратившись в Петроград, Чичерин сделался наркомом.
Трудно сказать, насколько распространена была среди новых руководителей России страсть к лицам своего пола. По-видимому, не больше, чем в любом нормальном мужском обществе. В байки насчет того, будто Ленин с Зиновьевым барахтались в шалашике на берегу Разлива, могут поверить только клинические кретины. Отрицать, что в первые годы советской власти было осуществлено достаточно много вполне разумных мер (забота о беспризорниках, ликвидация неграмотности, отделение церкви от государства, упрощение орфографии и т. д.) никак невозможно. В этом же ряду — отмена уголовного преследования гомосексуализма, в чем Россия на некоторое время оказалась примером для других стран. Другое дело, что в 1934 году естественная забота государства о приросте населения абсолютно идиотично была связана с запрещением абортов и гомосексуальных связей, что привело, как и следовало ожидать, к множеству человеческих трагедий, но не заставило женщин рожать ударными темпами.
Чичерин к этому времени уже был отставлен от дел, а скончался, кажется, в полном сумасшествии. Наверное, какой-то психический надлом был в нем смолоду (психопатология большевизма — богатейшая тема для исследования) — что присуще людям с тонкой духовной организацией. Второй его страстью, наряду с революцией, был, как известно, Моцарт. Книжка Чичерина о Моцарте, усердно переиздававшаяся в тот недолгий период, когда предполагалось построение «социализма с человеческим лицом», любопытна каким-то истерическим настроем в разоблачении вражеских происков всех зарубежных моцартоведов. Тем не менее, Георгий Васильевич представляется нам личностью, скорее, симпатичной. Прежде всего, потому, что пестовал и развивал Кузмина (оказывая всегда нищему поэту и материальную помощь). Очень вероятно, что друг с другом они не вступали в интимную связь. Гораздо важнее была возможность полной откровенности и близости душевной.
Кузмина с Чичериным объединяло обожание музыки, перешедшее от пассивного слушания и музицирования к попыткам собственного сочинения. После гимназии Михаил Алексеевич поступил в консерваторию, где учился у Лядова и Римского-Корсакова.
В 1893 году он познакомился с неким «князем Жоржем», офицером конного полка, бывшим года на четыре его старше. Друзья вместе писали музыку, увлекались Делибом, Бизе, Массне. С гимназическими товарищами составился кружок «веселых друзей», в который вошло около десятка юношей… Время было счастливое, и однако как раз тогда он попытался отравиться, не до смерти — сюжет, довольно обыкновенный в юношеском возрасте. Весной 1895 года они с Жоржем путешествовали в Египет. Были в Константинополе, Афинах, Смирне, Александрии, Мемфисе, — воспоминания об этом через десять лет отразились в «Александрийских песнях»:
Что за дождь!
Наш парус совсем смок,
и не видно уж, что он — полосатый.
Румяна потекли по твоим щекам,
и ты — как тирский красильщик.
Со страхом переступили мы
порог низкой землянки угольщика;
хозяин со шрамом на лбу
растолкал грязных в коросте ребят
с больными глазами
и, поставив обрубок перед тобою,
смахнул передником пыль
и, хлопнув рукою, сказал:
«Не съест ли лепешек господин?»
А старая черная женщина
Качала ребенка и пела:
«Если б я был фараоном,
купил бы я себе две груши:
одну бы я дал своему другу,
другую бы я сам скушал».
И просто так читать эти стихи — захватывает дух. Можно себе представить, каково было, когда сам Кузмин пел их слабым голосом, подыгрывая на дребезжащем фортепьяно: прообраз современных «бардов».
Князь Жорж на обратном пути из Египта заехал в Вену к тетке и вдруг умер от сердечного приступа. Кузмин был близок к отчаянию, но умный и чуткий друг Юша спас его в этот тяжкий год. Под влиянием Чичерина, поддерживавшего в нем мысль о провидении, ведущем к необходимости чувственной верности и воздержанию, Михаил обратился к чтению неоплатоников и средневековых мистиков.
Нервы, однако, были измотаны. Случались приступы каталепсии (полное беспамятство, потеря воли — одна из ключевых тем его поэзии, как эпилепсия у Достоевского). Весной 1897 года он вновь отправился за границу. Почему-то многие из тех, о ком еще вспомним, путешествовали тогда по Европе. Могли встретиться где-нибудь на Капитолийском холме или под берлинскими липками, но еще не были друг с другом знакомы.
Кузмин жил в Риме, где нашел лифт-боя Луиджино, так его увлекшего, что они вместе отправились во Флоренцию. Но тут любовь и кончилась. Верный Юша примчался из Мюнхена спасать друга от нервного истощения и познакомил с иезуитским каноником Мори, обратившим Мишу к изучению церковной музыки.
