Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. Том 2
Парижские биржевые маклеры считали свихнувшимся своего коллегу Поля Гогена, сменившего их профессию на кисть художника…
Потом проходило время, и все становилось на свои места, все, как говорится, «обретало свою полочку».
Но бывали случаи, когда иные большие художники не выдерживали накала борьбы, горечи непризнания, разрыва между стремлением к творчеству и трудностями жизни — тогда их одолевал тяжкий недуг, суровая реальность будто карала дерзких. Эти живописцы как бы сгорали в пламени костра своего гения.
Так было с Винсентом Ван Гогом.
Такая же судьба постигла Михаила Врубеля.
Самое поразительное, что уже больные мастера в конце судьбы в минуты просветления продолжали творить.
Врачи, лечившие их, в один голос заявляли, что психика художников в эти часы была абсолютно здорова.
Да, много, много еще неоткрытого хранят в себе тайны природы человека, его духа.
Где грань прозрения?
Как открываются новые горизонты прекрасного?
Мы называем Андрея Рублева, Микеланджело Буонарроти, Михаила Врубеля предтечами; теперь есть более современное понятие — новатор.
Но вечный смысл нови в том, что эти люди, их гений давали возможность всему человечеству становиться выше, добрее, чище, проникать в еще не познанное.
Однажды Альберту Эйнштейну задали вопрос: что поразило его больше всего в жизни?
Он ответил: «Ощущение таинственности».
И это сказал человек, имевший дело с формулами.
Но вернемся к изобразительному искусству…
Третьяковка. Белая лестница, немолчные звуки тысяч шагов. Бесконечная анфилада залов второго этажа. Виктор Васнецов, Нестеров, Суриков, Репин…
Ступени ведут вниз, на первый этаж.
И сразу загорается дивными красками витраж.
«Рыцарь». Белый конь несет гордого победителя. Он склонил тяжелое копье перед прекрасной дамой. Цветные стекла сверкают алыми, бирюзовыми, лиловыми колерами.
Это маленькое окно. Его самоцветная мелодия сразу вводит нас в мир легенды, сказочных грез.
Заломила тонкие нежные руки Волхова. Блестят слезы в широко открытых очах сказочной царевны. Она прощается с призрачным миром грозного царя морского. Ее мысли полны разлуки с любимым. Плещут волны, шумит густая осока. Гаснет свет вечерней зари. Мерцают драгоценные камни венца царевны…
Рядом на стене «Тени лагуны» — огромная раковина-жемчужница и как бы рожденные ею волшебные девы. Изумрудную рябь рассекают черные плавники чудесных рыб. Чуть намечена фигура Нептуна.
Испания. Фрагмент.
В картине — гармония рождения мечты, безудержный поток зрительных ассоциаций, чарующих своей раскованной художественностью.
Мир Врубеля.
Залы выставки, посвященные стодвадцатипятилетнему юбилею со дня рождения этого гениального русского художника конца XIX — начала XX века.
Летят в свинцовых сумерках, оседлав волшебных скакунов, доктор Фауст и Мефистофель.
Вьются гривы могучих коней, развеваются от дьявольского полета плащи. Задумчив взор Фауста, устремленный в неясные просверки будущего. Тяжесть страшной клятвы лишает его прелести ощущения полета.
Свобода — лишь призрак.
Мефистофель зрит смятенность жертвы. Его сверкающий взор проникает в самое сердце Фауста.
Глубокий философский смысл заключен в этом панно. «Какова стоимость заложенной души человеческой? Надо ли даже за любую цену, во имя самых сладких благ продавать себя, свой бессмертный дар?»
… Кто мог лучше Александра Бенуа знать эту среду резонерствующих покровителей, циничных и милых, жестоких и обаятельных?
С какой горечью написал он строки о Врубеле, дающие возможность понять правду о его связях с просвещенными миллионерами, сделавшими для художника немало добра.
Вчитайтесь:
«Он предлагал себя, свои богатства. Он готов был подарить нас храмами и дворцами, песнями и кумирами. Он ничего не просил за это; он молил только, чтобы ему давали выявляться, чтобы освобождали его от тяжелого бремени наполнявшего его существо вдохновения. Но мир не принимал его, чуждался и даже презирал. Зачем блеск, игра, краски, веселье, когда и так живется в тусклости, в делах, во мраке и суете. И не верил никто Врубелю. Изредка кто-нибудь из чудачества купит у него картину или закажет ему стенопись, но сейчас же связи обрывались, филистеры погружались в отдых от сделанного усилия стать чудаками, а художник снова оказывался без дела и применения..
Они, эти богачи, бывали порою и прогрессивными людьми, но все же оставались купцами.
Врубель хотел отдать свой шедевр «Царевна-Лебедь» Морозову за пятьсот рублей, но могущественный покупатель выторговал его у художника за триста.
Автор простодушно согласился.
Знаменитый «Пан» был куплен всего за двести рублей — цена ужина в столичном ресторане, а немного позже некий предприимчивый владелец предложил его Третьяковской галерее за пять тысяч!
Особняком в этом сложном мире нуворишей и дельцов стоял Савва Мамонтов, который первым приютил Врубеля, пригласил работать в свою студию, заказал два грандиозных панно для Нижегородской ярмарки, составивших художнику громкую, хотя несколько сенсационную славу «крушителя основ», и сделал вообще немало полезного в истории русского театра, русской культуры.
Художник Поленов, помогавший Врубелю закончить панно для Нижнего Новгорода, пишет жене в июне 1896 года:
«Иногда я люблю работать у Саввы в доме, когда там носится художественная атмосфера. Первым делом, когда я приехал, я пошел к Врубелю и с ним объяснился, он меня чуть не со слезами благодарил… а сам в это время написал чудесное панно «Маргарита и Мефистофель». Приходит и Серов, так что атмосфера пропитана искусством… Время от времени эти панно развертываются на дворе и там работаются…»
Это маленькое отступление в мир реалий, в которых жил и творил Михаил Александрович Врубель, поможет нам объемнее и точнее осмыслить судьбу художника.
Всего два зала Третьяковской галереи — Врубелю тесно. Много работ осталось в запаснике: первый этаж Третьяковки закрыт на ремонт. Здание сокровищницы русского искусства находится в аварийном состоянии.
«Демон (сидящий)», 1890 год.
Далекая золотая заря загорается за колючими скалами.
В багрово-сизом небе расцветают чудо-кристаллы неведомых цветов.
Отблески заката мерцают в задумчивых глазах молодого гиганта.
Юноша присел отдохнуть после страшного пути, его одолевают тяжкие мысли о надобности новых усилий и о верности избранной дороги.
Тяжелые атлетические мышцы обнаженного торса, крепко сцепленные пальцы сильных рук застыли.
Напряжены бугры лба, вопросительно подняты брови, горько опущены углы рта.
Поражающее сочетание мощи и бессилия. Воли и безволия.
Весь холст пронизан хаосом тоски, горечью неосуществленных сновидений.
Жизнь продолжается.
На наших глазах как бы формируются поразительные по красоте минералы.
Но радость бытия уходит вместе с тающими лучами зари. Холодными голубыми гранями поблескивают ребристые лепестки огромных цветов.
И в этой душной багровой мгле неожиданно и пронзительно звучит кобальт ткани одежды юноши.
Здесь синий — символ надежды.
Это полотно Врубеля не имеет аналогов во всей истории живописи по странным сочетаниям холодных и теплых колеров, напоминающих самородки или таинственные друзы никому неведомых горных пород.
Тлеющие багровые, рдяные, фиолетовые, пурпурно-золотые тона как будто рисуют рождение какого-то планетарно нового мира.
С ними в борьбу вступают серые, пепельные, сизые мертвые краски, лишь оттеняющие фантастичность гаммы картины.
Художник недаром в юности увлекался минералогией, делал модели из гипса, а с возрастом подолгу изучал игру граней драгоценных камней.
Вся эта грандиозная мистерия цвета, словно плазма, переливается, мерцает, высверкивает. Желание живописца создать образ патетический, призванный будить душу зрителя величием, монументальностью содеянного, достигнуто полностью.
Но Врубель не был бы самим собою, если бы в этой огромной картине не было второго плана. Ведь ни непомерные по мощи объемы торса, ни вздутые в страшном напряжении мышцы рук, ни саженный разлет плеч — ничто не может скрыть бессилия, тоски, горечи юного титана.
В чем тайна?
Демон (сидящий)
Попробуем, прочтя строки из письма к сестре, написанные в дни создания «Демона», понять сверхзадачу картины.
Итак, май 1890 года:
«Но что делать, когда моя жизнь все еще состоит только из опьянений да самогрызни и ворчаний на окружающее. Ужасно как-то ожесточаешься. Ты знаешь, что я всю эту зиму провел в Москве и теперь здесь же. Васнецов правду говорил, что я здесь попаду в полезную для меня конкуренцию. Я действительно кое-что сделал чисто из побуждения, «так как не дамся ж!» И это хорошо. Я чувствую, что я окреп, т. е. многое платоническое приобрело плоть и кровь. Но мания, что непременно скажу что-то новое, не оставляет меня; и я все-таки, как, помнишь, в том стихотворении, которое нам в Астрахани или Саратове (не припомню) стоило столько слез, могу повторить про себя: «Куда идешь ты? Я этого не знаю».
