Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Корман Яков Ильич
Л. Абрамова: С ним разговаривают, как с последним презренным подонком. Он объясняет: “Я — Высоцкий, я — актер Театра на Таганке. Я работаю. Вот мои документы”. С отвращением на него глядят… Он говорит, что он там несколько раз был близок к безумию. У него отобрали все шнурки-ремни. Он бился головой об стену по-настоящему: не так, как истеричная женщина, — он хотел разбить голову.
Голос за кадром: Арестованному ничего не объясняют. Он не знает, что в Риге объявился маньяк, который насиловал и убивал своих жертв. Одна из потерпевших, по счастью, выжила. Она и сообщила приметы, совпадающие с описанием Высоцкого.
Л. Абрамова: Ему сказали, что будет опознание, что вот эта выжившая девочка, ее сейчас привезут и она должна будет его опознавать. И группа крови совпала, и песенки тот пел блатные.
Голос за кадром: В мучительном ожидании тянулось время. Вдруг дверь в камеру открылась. На пороге несколько офицеров милиции.
Л. Абрамова: К нему вежливо, с извинениями, приносят горячий сладкий чай, чтобы как-то подкрепить его, предлагают какие-то лекарства, дают успокоиться, возвращают все его вещи, все документы, приносят извинения. И когда он [спрашивает]: “Ну что, вы наконец-то разобрались, нашли этого мерзавца?” — они говорят: “Мерзавца еще будем искать”.
Голос за кадром: Всё объяснилось очень просто. Генерал КГБ Светличный, по-отечески предупреждая Высоцкого, умолчал, что за ним будет установлено наблюдение. Все его перемещения отслеживались — об этом чекисты сообщили милиционерам. Так что алиби у будущего народного любимца было стопроцентное.
Л. Абрамова: Когда Володя мне это рассказывал, не только я заплакала в момент этого рассказа, но и у него вот такие слезы в глазах. Володя просто бы покончил с собой или умер бы и без этого.
Голос за кадром: Сейчас трудно сказать, какой финал был бы у этой истории, если бы не такое надежное чекистское алиби. Высоцкий не любил вспоминать этот драматический эпизод, а когда приходилось — отшучивался: «Нет худа без добра».
В упомянутом здесь «ночном собеседовании в КГБ с генералом Светличным» речь идет о начальнике московского КГБ Михаиле Светличном, занимавшем эту должность до 18 октября 1967 года.
А незадолго до ареста Высоцкого у конферансье Бориса Брунова состоялся примечательный разговор с этим генералом: «В свое время нас с Зыкиной выбрали депутатами райсовета. Правда, потом, года через два, нас оттуда выгнали, потому что мы ничего не делали. А в то время по делам своей сотрудницы я, как депутат, отправился в КГБ, в городское управление КГБ. Фамилию генерал-лейтенанта я очень хорошо помню до сих пор — Светличный. Он был депутатом Верховного Совета России, такой симпатичный человек, с которым, как потом выяснилось, я был даже знаком. Мы с ним у кого-то в застолье встречались, но ведь он всегда был в штатском, и я даже не предполагал, что он такой большой начальник. Я ему рассказываю о своем деле, он обещает разобраться, а потом неожиданно говорит: “Как вы относитесь к Владимиру Высоцкому?”. Для меня это был неожиданный и непонятный вопрос: к тому времени я лично ни одной Володиной кассеты не слышал.
— А почему вы меня спрашиваете об этом?
— Да вот, он пишет такие песни, он разрушает наш строй… У нас есть желание отправить его на 101-й километр…
— Минуточку. Он — талантливый человек, он только что сыграл Галилея в театре [премьера спектакля «Жизнь Галилея» состоялась 17 мая 1966 года. — Я.К.], он прекрасный актер “Таганки”, он пишет замечательные песни. И ничего такого я в этих песнях не слышал.
— Как вы не слышали? А это?
И он мне врубает магнитофон, а там Володино: евреи, евреи… еще что-то про Берию…
Я послушал, и мне это очень понравилось. И я этому генералу КГБ (жив он, не жив, но он потом очень хорошо к Володе отнесся. И это немаловажная деталь…) говорю:
— А вы когда-нибудь с самим Высоцким разговаривали? Вот пригласили бы его к себе и всё бы у него расспросили…
— Да нет, не хотелось бы его пугать да сюда вызывать…
Так на этом всё и закончилось. И я забыл о том разговоре, пока однажды, еще в старом ВТО, ко мне не подошел Володя и, полушутя встав на одно колено при моей жене, сказал: “Борис, спасибо вам! Не каждый артист в стенах КГБ скажет о другом что-нибудь хорошее…”» [352].
Что же касается фильма «Последний жулик», то интересное свидетельство о нем приводит Вера Таривердиева — жена композитора Микаэла Таривердиева, написавшего музыку к песням Высоцкого: «Поразительно, но комедия не потеряла своей актуальности и сегодня. Если же вспомнить, как и когда она снималась, то сделанное воспринимается просто хулиганством. Зинаида Шатина, тогда работавшая в кинотеатре “Иллюзион”, рассказывала, что было выпущено всего лишь 30 копий, которые были показаны где-то в провинции. А за объявление кинопоказа в “Иллюзионе” ее и ее коллег чуть было не уволили. Кино показывали тайно, ночью, был отдельный “секретный” показ специально для актеров “Таганки”. Это была вызывающая внутренняя свобода. А жулик, с его невозможностью принять предложенные другими обстоятельства, вписать в них себя и свою внутреннюю свободу, с его комическим раздвоением личности на “хорошую” и “плохую”, этот странный герой, — они сами…» [353]
Как видим, «жуликом» ощущал себя не только Высоцкий, но и все актеры Театра на Таганке, который находился «вне закона». Недаром еще в 1965 году в посвящении Константину Симонову он написал: «И со штрафной Таганки в этот день / Вас поздравляем с Вашим юбилеем».
***
Теперь обратимся к использованию Владимиром Высоцким неформальной лексики, которая выражает его отношение к врагам, главным образом — к представителям власти и к языку советской официальной пропаганды.
В главе «Высоцкий и Ленин» мы уже цитировали воспоминания сокурсника Высоцкого по МХАТу Геннадия Яловича: «От недостатков нашего общества нам тоже было больно, они были у нас в крови, но всё это как бы поглощалось, втягивалось в искусство, в орбиту творчества, а не политики. Иначе мы бы пошли в диссиденты. Но никто из нас туда не пошел… Мы же были убежденные антикоммунисты, убежденные антисоветчики, но ни Володя, ни Сева (Абдулов) туда не пошли!» [354], - и приводили целый ряд высказываний поэта о советских чиновниках и сотрудниках КГБ, где фигурировало слово «суки». Однако этим словом не ограничивался Высоцкий, когда речь заходила о властях.
Истоки такого отношения уходят в 1956 год, когда прозвучал хрущевский доклад о «культе личности» и началось массовое возвращение заключенных из лагерей. Вот что вспоминал об этом ровесник Высоцкого, правозащитник Леонид Плющ в фильме Иосифа Пастернака «Александр Галич. Изгнание» (1989): «Понимаете, мальчишки, верующие комсомольцы, сталинисты, всё прочее. Вдруг на нас обрушился 20й съезд: наш бог оказался негодяем, и всё перевернулось. И вдруг мы увидели, что мы живем в царстве лжи. Вот тогда пошел блатной жаргон вообще — это было повальное явление. Это спонтанная реакция была. Ведь каждое слово — ложь. Все наши хорошие эмоции нельзя передавать хорошими, красивыми словами. Мы наши красивые эмоции юношеские передавали вульгарными словами. Очищались. Это был инстинкт».
То же самое говорил другой известный диссидент — Владимир Буковский: «Такие слова, как свобода, равенство, братство, счастье, демократия, народ, — были подлые слова из лексикона подлых вождей и красных плакатов. Мы предпочитали заменять их ругательствами» [355]. Ему вторит друг Высоцкого и тоже бывший политзаключенный — Вадим Туманов: «Наше внутреннее несогласие с режимом, нам казалось, не поддается озвучанию, мы не знали нормативной лексики, способной передать каждодневное недоумение, горечь, протест» [356].
