Дмитрий Мамичев - Преступники и преступления с древности до наших дней. Гангстеры, разбойники, бандиты
Там лежал вонючий тюфяк и грязная подушка.
— Тут и спи! тепло и не дует! — сказал он и вернулся в горницу.
Царская Россия. Ворота тюрьмыЯ видел свет и слышал голоса.
Потом все смолкло. Мимо меня прошли дочери хозяина и скрылись за дверью.
Павел с Пояненом о чем-то шептались, но я не мог разобрать их голосов.
Вдруг дом содрогнулся от ударов в дверь.
Я насторожился.
В ту же минуту на меня пахнул холодный воздух и раздался оглушительный голос:
— Водки, черт вас дери!
— Чего орешь, дурак! — остановил его Павел.
— Дурак! Вам легко лаяться, а я, почитай, шесть часов на шоссе простоял.
— А чего стоял?
— Чего? Известно чего: проезжего ждал!
— Ну, дурак и есть! — послышался голос Мишки. — Ведь было сказано, пока наших не выпустят, остановиться надо.
— Го, го! Дураки вы, если так решили. Остановитесь, все скажут — они и душили! А их выручать надо.
— Жди, дурак! У них там завелся черт Путилин. Все вынюхает.
— А я ему леща в бок.
Я тихо засмеялся.
Они продолжали говорить с полной откровенностью.
— А у Сверчинского кто?
— Сашка с Митькой.
— А они как решили?
— Да как я! Душу… — пришедший грубо расхохотался… — Значит, к тебе и добра не носить? а?
— Зачем! Носить можешь. Я куплю.
— Ну, то-то! Так бери!
И на стол упало что-то тяжелое.
— Постой! — вдруг сказал Мишка, и я услышал его шаги.
Я тотчас раскинулся на тюфяке и притворился спящим. Он нагнулся и ткнул меня в бок.
Я замычал и повернулся. Он отошел.
— Что принес? — почти тотчас раздался голос Павла.
— А ты гляди!..
Послышался легкий шум, что-то стукнуло, потом раздалось хлопанье по чему-то мягкому, и все время шел разговор отрывочными фразами.
— Где достал?
— А тебе што?
— Нет, я так. Дрянь уж большая.
— Скажи, пожалуйста, дрянь! За такую дрянь по 100 рублей платят!
— Где как, а у меня красненькую…
— Красненькую! Да ты жид, што ли!
И тут поднялся такой гвалт, что от него впору было проснуться мертвому.
— Тише вы, дьяволы! — закричал, наконец, Мишка. — Ведь тут… и он не договорил, вероятно, сделав жест.
— А ну его! — отозвался хозяин. — Он нашим будет. Ну, 20 рублей и — крышка!
Они опять стали кричать. Потом на чем-то поладили.
— Ну, пошел, — сказал пришедший.
— Куда?
— А к соседу пить. Идем, што ли…
— Можно! — отозвался хозяин А ты?
— Кто же дом постережет? — ответил Мишка. — Нет, я останусь!
— Как хочешь…
— Ха-ха-ха! — загрохотал гость. — Он не соскучится.
— Мели, мели!.
Послышалось шарканье ног, пахнул холодный воздух, хлопнула дверь — и все стихло.
Через минуту Мишка прошел мимо меня и стукнул в дверь, за которую ушли девушки.
— Стефа! — окликнул он. — Иди! Никого нет…
Он отошел. Почти тотчас скрипнула дверь, и мимо меня мелькнула Стефания, босиком, в длинной холстинной рубашке.
Раздался звук поцелуя.
— Куда отец ушел?
— С Сашкой в 9-й нумер! До утра будут.
И снова раздались поцелуи и несвязный шепот. Интерес для меня кончился, и я заснул. Еще было темно, когда Мишка разбудил меня и сказал:
— Я иду в город. Иди и ты!
Я тотчас вскочил на ноги.
Мишка, с детскими, невинными глазами, производил на меня впечатление разбойника.
Самого Славинского не было. Стефания лениво нацедила какой-то коричневой бурды в кружку, предложив ее мне вместо кофе.
Я выпил и взял картуз.
Мишка задержался на минуту, потом догнал меня.
— Хорошо спал? — спросил он.
— Как собака!
Мы сделали несколько шагов молча; потом Мишка стал говорить, сперва издалека, потом прямее.
— Теперь в Питере вашего-то брата, беглых разных, пруд пруди! Только не лафа им.
— А што?
— Ловят! Уж на что шустрые ребята, что извозчиков щупали, а и тех всех переняли… Опять воров…
— Меня не поймают…
— Это почему?
— Потому один буду работать.
— И хуже. Обществом куда способнее! Тебе найдут, тебе укажут. Действуй, а там и вещи сплавят, и тебя укроют… Нет, одному куда хуже! Ты вот с вещами… а куда идти? К Павлу. Ты с ним сдружись. Польза будет!
— А тебе есть польза? — спросил я смело.
Он усмехнулся.
— Много будешь знать — скоро состаришься! Походи к нему, увидишь. Ну, я в сторону!
Мы дошли до Обводного канала.
— Прощай!
— Если что будет али ночевать негде, иди к Павлу!
— Ладно! — ответил я и, простившись, зашагал по улице.
Мишка скрылся в доме Тарасова.
Я нарочно делал крюки, путался на Сенной, петлял и потом осторожно юркнул в свою Подьяческую, где тогда жил.
Умывшись и переодевшись, я прямо прошел в Нарвскую часть, где Колчевский встретил меня радостным известием о командировке.
Поездка в Царское явилась для меня совершенно пустым делом.
Я захватил с собой шустрого еврея, Ицку Погилевича, который служил в городской страже, и с ним вместе оборудовал все дело часа в два.
Взяв из полиции городовых, я прямо явился к содержателям извозчичьего двора, Ивану и Василию Дубовицким, и, пока их арестовывал, мой Ицка успел отыскать и лошадь, и упряжь, проданные им моими арестантами.
Я отправил их в часть, а сам с Ицкой и двумя стражниками поскакал в Кузьмино, к крестьянину Тасину, и опять — без всякого сопротивления — арестовал его, а Ицка разыскал двое саней и полушубок со следами крови.
Мы привезли и этого Тасина, и все его добро в управление полиции и, когда приехали Келчевский и Прудников, я сам представил и людей, и вещи, и полный отчет.
Как сейчас помню изумление Прудникова моей быстроте и распорядительности, а Колчевский только засмеялся.
— Вы еще не знаете нашего Ивана Дмитриевича! — сказал он.
В ответ на эти похвалы я указал только на своего Ицку, прося отличить его.
Между прочим, это был очень интересный еврей.
Как он попал в стражники, я не знаю. Труслив он был, как заяц. Но как сышик — незаменим. Потом он долго служил у меня, и самые рискованные или щекотливые расследования я всегда поручал ему.
Маленький, рыжий, с острым, как шило, носом, с крошечными глазками под распухшими воспаленными веками, он производил самое жалкое впечатление безобидной ничтожности и с этим видом полной приниженности проникал всюду.
В отношении же обыска или розыска вещей у него был прямо феноменальный нюх. Он, когда все теряли надежду найти что-нибудь, вдруг вытаскивал вещи из трубы, из-за печки, а один раз нашел украденные деньги у грудного младенца в пеленках!..
Келчевский и Прудников, не теряя времени, тотчас приступили к допросу.
Первого вызвали Тасина.
Он тотчас повалился в ноги и стал виниться.
Пришли двое и продают. Вещи хорошие и дешево. Разве он знал, что это награбленное!
— А кровь на полушубке?
— Они сказали, что свинью кололи к празднику, оттого и кровь!
— А откуда они узнали тебя?
— Так пришли. Шли и зашли!
— Ты им говорил свое имя?
— Нет!
— А как же они тебя назвали? Идите, говорят, к Константину Тасину? А?
Он сделал глупое лицо.
— Спросили у кого-нибудь…
— Так! Ну, а ты их знаешь?
— В первый раз видел и больше ни разу!
Прудников ничего больше не мог добиться. Тогда вмешался Келчевский.
— Слушай, дурень, — сказал он убедительным тоном, — ведь от твоего запирательства тебе не добро, а только вред будет! Привезем тебя в Петроград, там тебя твои же продавцы в глаза уличат да еще наплетут на тебя. И мы им поверим, а тебе нет, потому что ты сейчас вот врешь и запираешься.
Тасин потупился.
— Иди! Мы других допросим, а ты пока что подумай!
И Келчевский велел увести Тасина, а на смену привести братьев по очереди.
Первым вошел Иван Лубовицкий.
Высокий, здоровый парень, он производил впечатление красавца.
— Попутал грех, сказал он, — этих самых Петрова да Иванова я еще знал, когда они в бегах тут околачивались. Первые воры, и, сказать правду, боялся я их; не пусти ночевать, двор спалят — и пускал. Ну, а потом они, значит в Питер ушли, а там мне стали лошадок приводить, и задешево. Я и брал. С одной стороны, ваше благородие, дешево, а с другой — опять, и боялся я их, — чистосердечно сознался он.
— Знали вы, что это лошади от убитых извозчиков?
Он замялся.
— Смекал, ваше благородие, а спросить не спрашивал: боязно. Раз только сказал им: «Вы, братцы, моих ребят не замайте!» Они засмеялись да и говорят: «А ты пометь их!» Только и было разговора!
Его отослали, а на смену вызвали его брата.
Совершенная противоположность Ивану, Василий был слабогрудый, бледный, испитой парень. Он тяжело дышал и упорно кашлял глухим кашлем.
