Луи Повель - Мсье Гурджиев
Не касаюсь учения Гурджиева. И вообще, я не только не намереваюсь выносить ему приговор, но и воздержусь от малейшей оценки. Как-то во время оккупации я посетил одни из обедов, которые он устраивал для своих учеников. За столом» сидело человек десять. Гурджиев постоянно посмеивался, глядя на нас. И, надо признать, заслуженно. Он любил смутить новичка, поэтому предложил мне сырого лука. Намек на то, что я провансалец: для нас лук лучшее лакомство. Немного развлекся, к тому же попытка не пытка.
Больше я не ходил на его обеды и вообще не встречался с Гурджиевым. Почему? Отсутствие времени, денег, продовольственных карточек, два маленьких ребенка, бытовые трудности… Нет, не то, пустые отговорки. Сейчас, через годы, я понимаю, что просто испугался… Я долго работал с одной его ученицей. Это была настолько прозрачная личность, что в ее изложении учение становилось понятным, теория Гурджиева математически точной. А могучий темперамент самого Гурджиева меня подавлял. Не нужен мне этот вулкан, лучше я полюбуюсь ручейком, струившимся из его подножья.
Потом я отошел и от ручейка. Давно это было. Но уверен, что из того источника я испил истины. Это источник всей человеческой мудрости, всех религии, рек, уносящих свои воды все дальше от единого истока. И если я все же не стал полным дерьмом, то лишь в результате долгих, упорных усилий, на которые никогда бы не отважился, не повстречай гурджиевскую «группу». Ничего больше не могу сказать, но это так.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
СТАРИК И ДЕТИ СВОЕГО ВРЕМЕНИ
И в то же время… Совет повнимательней вчитаться. Пьер Шеффер, или стремление к беспорядку. Политехнический эзотеризм. Верность и нонконформизм.
ЭТА школа эзотерики была призвана просветить детей своего времени со всеми их пороками, несуразностью, растерянностью, противоречиями и тщеславием, какие уж есть. Да и наставник в духе нашей безумной эпохи, капризный, презрительный и милосердный, жестокий и добрый, равнодушный и сверхвнимательный, полный черного юмора, властный, как Сталин, и в то же время всегда готовый уступить, как заправский священник, такой же фигляр, как публицисты или политики, и одновременно сокровенный, как поэт в порыве вдохновения. А вокруг толпа учеников; беспорядочное смешение всех слоев общества, мешанина всех современных взглядов, моральных правил, страстей. Несмотря на изъяны учения, пороки учеников и наставника, эта школа все же напоминала о временах высокой мистики. И все, чему мы научились у Гурджиева, все муки, пережитые нами в предвоенные годы, наши чаяния подробно, причем, как мне кажется, очень точно и с большой ответственностью, описаны Пьером Шеффером в его воспоминаниях, написанных специально для этой книги.
Уверен, что свидетельство Пьера Шеффера достойно самого серьезного отношения, в него стоит вчитаться повнимательней. Там представлен по крайней мере вполне глубокий анализ и синтез событий последних лет жизни Гурджиева. Здесь впервые затронута личная трагедия постаревшего Гурджиева, тут и попытка вскрыть главную цель гурджиевской затеи, хотя бы в том виде, который она обрела в последние годы. При том, что, повторяю, Пьер Шеффер, один из тех, кем в высшей мере владеет страсть к беспорядку, без которой, увы, не разрешить тягостных проблем, по-ставленных нашим временем.
Может быть, поверхностному читателю воспоминания покажутся противоречивыми. Но лучше сказать, что это единство противоречий. Учитель ведь сам совмещал в себя несовместимое, и Шеффер, наблюдавший за ним одновременно с вдохновением и нерешительностью, с любовью и цинизмом, старается оставаться ему верным на деле. Потому-то, может быть, только Шеффер и способен воссоздать образ Гурджиева не так, как это делают обычно: без благо-говенья, без прикрас (хватит уже), но и без саркастической ухмылки. Забавно, что подобная эквилибристика вообще ему свойственна, это, можно сказать, его удел. Он путаник окончил политехнический институт, но пожертвовал точными науками во имя литературы. Еще и музыкант, обладающий традиционными вкусами, который едва ли не помимо воли изобрел «конкретную музыку», разрушительную, неистовую и небывалую, способную впоследствии обновить все музыкальное искусство.
Но в основе этого свидетельства в первую очередь лежит духовная ориентация Пьера Шеффера. До войны внецерковный католик, чуть не еретик, он не распрощался ни со своими юношескими пристрастиями, ни с прежними сподвижниками, разве что они сами прерывали общение, выказывали непонимание, а также предостерегали его от таких, к примеру, книг, как «Дитя из хора», и ему, случалось, вконец надоедали их скаутские забавы. Вероятно, после публикации воспоминаний его отношения с «Группами» сложатся подобным же образом.
Вот еще что важно: Шеффер диктор, причем известный, работает на Французском радио. К какому бы жанру он ни обращался, постоянно пытается обнаружить в этом чудовищном механизме, намеренно созданном для оболванивания и дегуманизации масс, духовные возможности. Пытается, минуя механические приспособления, найти путь к глубокому общению человека с человеком.
Учитывая его занятия, сочетающие государственную должность со свободным поиском, можно понять, что он дурно стыкуется с официальными структурами административными, церковными. Не сливается и с «Группами». Конечно, он дитя своего времени, но дитя непослушное.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ПЬЕР ШЕФФЕР
Всякий раз, когда я теряю себя из вида… Новый чудотворец. В ожидании Гурджиева. Современному чудотворцу нужен скандал. Продолжение моего потока сознания в гостиной у Гурджиева. Барышник оценивает экстерьеры и сердца. Начинаем «работать». «Ну вы и говнейшество». Набожный мальчик, каковым я был прежде, помогает мне «работать». Современный чудотворец между традицией и завтрашней наукой. Гурджиев приходит и уходит. Современный чудотворец и спор янсенистов. «Чтения» у Гурджиева. Современный чудотворец и священная тарабарщина. Занятия по «движению». Современный чудотворец, материя и дух. Обед у Гурджиева. Прощание со стариком.
Я ПУТЕШЕСТВУЮ уже давно. В последние месяцы совсем заплутался. Хотя, куда бы меня ни занесло в скандинавской гостинице, в любом городке на тихоокеанском побережье, на авианосце, в толчее африканского базара, в ацтекском храме, я сажусь в позу лотоса и стараюсь обрести мир. Сознание умиротворить трудно, для начала надо заняться хотя бы телом. И я устраиваю перекличку всем мышцам, которые иногда смахивают на разгромленную армию, на ораву изнуренных, измочаленных наемников. Это мне подчас удается, главное не прерывать упражнения ни на один день.
Ни в коем случае не отлынивать, иначе все насмарку. А ведь повод всегда отыщется мол, неважно себя чувствую, устал с дороги, дела, работа, да и просто почему б иногда не развлечься? А тем временем в Париже далекой метрополии продолжаются занятия. Посвященные с упорством постигают «работу», которую они предпочли упражнениям, выработанным учениями, проверенными веками, а также таинствам Церкви. По четверти часа в день, и никак не меньше, я обязан вспоминать свое истинное «я». В общем-то, я был предан Учению, что для меня редкость.
За месяцы бесплодных скитаний по свету я потерял себя. Но, вернувшись в Париж, уже знал, как вновь обрести свое истинное «я», теперь навсегда. Чего я в конце концов и достиг, следовательно, пошел верным путем.
Но путь, надо сказать, был не из легких; кому приятно сдавать анализ крови или мочи, просвечивать грудную клетку. Но душа или неважно что там такое нуждается, как и тело, в лечении, только особом. Короче говоря, я отправился к Гурджиеву.
В те времена он еще не задавал посторонних вопросов, не совершал дурацких выходок, не заставлял себя бесконечно ждать. Я знал другого Гурджиева ироничного, но доброжелательного. Он буквально впивался в тебя своими карими глазами, вглядывался в собеседника так пристально, что будто уже переставал быть Гурджиевым, превращался в зеркало. Но не внешний образ там отражался, а само бытие. Обычное-то зеркало неопасно отражает внешний вид, и все. Настойчивый взгляд Гурджиева как бы стремился разглядеть в тебе сокровенное, утаенное. А сказать мне, в общем-то, было и нечего. Не распинаться же о путешествиях он и сам весь мир объездил. О приключениях? Ему-то, отчаянному авантюристу? О чем еще об успехах, заслугах, ошибках? Его не интересовали ни заслуги, ни ошибки, только возможности. Меня будто взвешивали, как багаж в аэропорту. Гурджиев, словно безупречный динамометр, определял мой энергетический запас. Столь чувствительный прибор не обманешь.
Я жаждал мгновенных духовных обретений, оттого и встретился с Гурджиевым один на один. Наверно, это было ошибкой. Вероятно, мне стоило дождаться пятницы: духовной пользы было бы поменьше, зато я избежал бы его пристального взгляда. Вряд ли Гурджиев выделил бы меня из толпы почитателей усердных глупцов, не склонных к перемене мест. Утверждаю без риска, что ни одни из них не бывал ни в Индии, ни на Тибете. Они похожи на мух, попавших в салатницу с гладкими краями. Пытаются из нее выбраться, стараются изо всех сил. Но я-то, постранствовавший по свету, повидавший мир, увы, еще беспомощней этих мушек.
