Луи Повель - Мсье Гурджиев
27 июля. Вчера пришла к нему усталая, едва доползла. Читала книгу два часа. Ушла легкая и сильная. Прошла несколько километров и совсем не утомилась. Физически переживаю весну, а за окном холодный июль… Заряжена, как динамо-машина.
30 июля. Когда я читала, вошел Гурджиев. Я заканчивала главу о религиях. Высказала ему свое восхищение, стараясь употребить меньше слов и жестов: он не любит «открытых проявлений». Видно, что он доволен.
Считает, что мое здоровье постоянно улучшается. Добавил: «Это что! Скоро начнется другое».
Август 1936 г. Никаких болей. Не чувствую своих органов. Мое тело знает, что созерцает чудо. Дух еще не приучился приходить в восхищение. Наблюдаю, как во мне происходит нечто грандиозное. Мозг не единственный наблюдатель, некоторые наши органы отмечают внутренние перемены точнее, чем мозг. В эти минуты я ощущаю в себе колесо, которое безостановочно переворачивает меня с ног на голову, физически и душевно. Колесо, которое вращается силой моих освобожденных органов и сознательным стремлением обрести то, что мне «предназначено». Этот праздник жизни не врожденный. Не могу его постичь, но подсознательно всегда к нему стремилась, была готова: Без этого ничего бы не вышло.
Август 1936 г. Мне удалось в целом понять моего учителя только потому, что я искала его, изучала тридцать лет. Смирение Христа связано с его босыми ногами, пустыней, временем… У Гурджиева оно кажется шуткой или кривляньем. Считаю, что Гурджиев действительно почти мессия то есть мессия без зрителей, без окружения. Он «существует», а ослепший цивилизованный мир не желает видеть в нем провозвестника. Но у него есть несколько учеников. Этого достаточно, чтобы засвидетельствовать, что он «видел» на сто или двести лет вперед. Человечество долго вынаши-вает свое будущее, оно только еще начинает понимать, что с ним происходит. Потребуются века, чтобы разрешиться мессией.
27 сентября 1936 г. Уже много месяцев назад стала очевидной бессознательность людей, подготавливающих то, что они считают неизбежностью, войну. При этом чистосердечно заявляя, что хотят только мира.
30 сентября 1936 г. Каждый день хожу изучать его рукопись. Он настоящее событие в моей жизни, восхи- щаюсь им.
Наступает время разрушения война. А я тем временем прибираю свою квартирку, стараюсь сделать ее поуютнее, поинтимнее… Но понимаю, что все равно ее лишусь внешняя ли война, внутренняя ли… или обе разом.
Печально, что ко мне «вернулись» силы.
Три года я свыкалась с мыслью о смерти. Теперь меня переполняют желания, порывы, влечения.
28 октября 1936 г. «Он» делал мне только добро, но постоянные боли держали меня в напряжении, и вот их не стало, и я внутренне расслабилась. Потом наступила зима. Мое тело испытало ту же перемену, что и поседевшая от инея земля. Деревья механически вздымают свои ветви к небесам. У организма есть свои дурные привыч ки. Если он долго страдал, то хочет еще пострадать. Он более нервен, более чувствителен. Чувствую, что поскользнулась. Бывают минуты уныния. Стараюсь не поддаваться, но не выходит.
31 октября 1936 г. У него. Рассказала о моем состоянии, моем несчастье. Он так и предполагал… все идет нормально.
Гурджиев предупредил меня с самого начала: «Я могу избавить от болей и тем подготовить почву для иного».
Я знаю, что речь шла об особой «работе», способствующей одновременному оздоровлению и души, и тела. Но хватит ли у меня на нее сил?
Он ушел к себе в кабинет, а я принялась за чтение. Буквально через мгновение меня всю затрясло. Я читала с передышками с двух до шести. На другой день мне стало лучше.
Понедельник, 2 ноября. Сильное переживание. Когда я пришла к нему, он сам открыл мне дверь. Я тут же сообщила: «Мое тело все обновилось». Света из маленькой гостиной хватало, чтобы осветить его целиком. Он не прятался, наоборот, подался назад и оперся на стенку. Впервые он предстал передо мной таким, какой на самом деле… как будто вдруг сорвал маску, под которой ему приходилось скрываться. Его лицо выражало милосердие, обнимающее весь мир. Замерев, я стояла перед ним, глядя во все глаза. Я испытывала благодарность столь глубокую, столь мучительную, что он счел необходимым меня успокоить. Посмотрев на меня своим незабываемым взглядом, он произнес: «God helps me (Бог мне поможет)».
15 ноября 1936 г. Усилия постижения бесконечны и почти безнадежны; но верить, что истина существует и я на пути к ней, вполне достаточно. Теперь я понимаю: счастье ничто, восторг любви, восхищение искусством всего лишь обман зрения (вернее, обман души), порожденный жаждой организма к самовыражению. Я поняла, что мое бессознательное существует отдельно от меня, словно клад, зарытый в подполе. Необходимо прежде прожить много-много лет, как обычные люди…
20 ноября 1936 г. Великая заслуга Гурджиева и в том, что он сделал доступными пониманию истины, непосильные для человеческого мозга.
Конец ноября 1936 г. После обеда он играл на своем маленьком органе. Бесподобное зрелище. Музыка проходила через него. Он был не музыкантом, а посредником, выразителем «безличной идеи», добросовестным ее служителем. Некое живое существо, говорившее на неведомом языке, вобравшем глубинную суть искусства и точно подобравшем форму выражения, чтобы стать понятным. И какой поразительный взгляд щедрость улыбки, щедрость доброты, щедрость истины.
25 декабря 1936 г. Необычное собрание у Гурджиева. Как в древности патриарх раздает сокровища. Маленькая квартирка полна народа много родственников, друзей дома, консьержка, верные старые служанки. Новогодняя елка слишком велика, слишком высока, упирается в потолок, и звезда с верхушки постоянно падает.
Раздача подарков превращена в настоящую церемонию. В углу лежит полсотни пронумерованных шляпных коробок. Гурджиев стоит у стола, в очках, и, сверяясь со списком, вызывает каждого по очереди. Вызванный подходит. Гурджиев добавляет в коробку еще одну или несколько купюр по сто или тысяче франков. Потом вручает коробку, показывая жестом, что, мол, не надо благодарить. Бормочет: «Спаси себя». И переходит к следующему. Церемония продолжалась с 9 до 10 часов. Русский издатель получил домашний халат, врач одежду и тысячу франков. Когда Гурджиев вкладывал кредитку в коробку врача, С. заметил: «Он обрадуется». «А вы?» мгновенно откликнулся Гурджиев.
В 10 часов сели ужинать. На каждой тарелке лежал ог-ромный кус баранины, кулебяка, корнишоны, консервированный перец… все, чего я терпеть не могу. Но десерт pocкошный: пирожные, фрукты, кремы и множество разных конфет. В полдвенадцатого мы ушли, а наши места заняли другие приглашенные. Русская прислуга мне сказала: «После полуночи на смену им явится всякая голытьба… это плохо кончится».
Известно, что после праздников Гурджиев довольно долго постится. Он будет возмещать затраты и заниматься своим делом.
28 декабря 1936 г. Я начала возрождаться… всемогуществом разума. Насущнейший и увлекательнейший для меня вопрос постоянное чередование смерти и возрождения. Болезнь истребляет жизнь; выздоровление прибавка того, что было, есть, будет, ее удлиняет.
Мой рассудок… нет, на него я никогда не надеялась, но все же во всех жизненных бедствиях старалась не терять голову. Перед встречей с Гурджиевым мне начинало казаться, что это правило единственное, что у меня останется, как флаг над опустевшим домом.
Мои записи с января по декабрь 1937 года описывают лишь долгие месяцы усилий, уныния, восторга, падений и взлетов. Через все это прошли те, кто встал на тяжкий путь познания.
А что значит «путь познания»? Всю жизнь о нем слышу, но не могу понять точный смысл.
Так и со всеми, кто соприкоснулся с той потаенной историей человечества, хранителями которой называют себя Гурджиев и некоторые другие. Но как однозначно определить основы этой науки о душе? По мнению философов, «она объясняет вселенную, этот антропокосмогенез самое возвышенное, самое всеохватное, самое безупречное из всех учений; оно намного превосходит возможности человеческой мысли и воображения»[34].
«Но какое воздействие, вопрошает М. Метерлинк, способно произвести подобное прозрение на нашу жизнь? Что оно привнесет чем обогатит нашу мораль? Станем ли мы счастливее? Конечно, очень немногое: слишком оно возвышенно, чтобы снизойти к нашей жизни. Оно совсем нас не затронет, мы затеряемся в его безбрежных просторах. Тая в глубине души совершенное знание, мы не станем ни ученее, ни счастливее». В то же время он отмечает, что развитие нашей морали на много веков отстает от развития науки… и что именно от развития науки зависят счастье и будущность человека.
Некоторые надеются отыскать то, что ищут, в четырех стенах, читая книги. Безнадежно что-либо искать, не вставая с кресла. Любой может прочесть Гермеса, Пифагора, Будду… и, не поняв их, остаться слепцом, если только не сумеет перемениться. Это учения особые, сокровенные, в них невозможно вникнуть.
