Сатпрем - НА ПУТИ К СВЕРХЧЕЛОВЕЧЕСТВУ: Очерки экспериментальной эволюции
V. Новое Сознание
Есть совершенно новый факт.
Он не старый, ему только несколько лет.[11] Это новое начинание на земле и, возможно, во вселенной, и оно такое же простое и приводящее в недоумение, каким должно было быть появление первой ментальной вибрации в мире больших обезьян.
Начинание, это не нечто, что знает само себя, не громогласное и не величественное: оно простое и робкое, оно хрупкое как молодой побег, и еще не известно, то ли это подул вчерашний ветер, то ли это какое–то новое веяние, почти то же самое, и однако настолько другое, что мы на мгновение потрясены и не верим в это, как на пороге неожиданного чуда, как перед схваченной улыбкой, которая тут же растворяется, если смотришь на нее слишком долго. Начинание, это тысяча маленьких касаний, которые приходят и уходят, задевают и убегают, внезапно появляются не известно как и откуда, потому что они следуют другому закону, они смеются и развлекаются, потому что следуют другой логике, они возвращаются, когда мы думаем, что они потеряны, и оставляют нас в дураках, когда мы воображаем, что схватили их, потому что они следуют другому ритму или, возможно, другому способу бытия. И однако, однако эти маленькие штрихи постепенно вырисовывают другую картину; эти маленькие повторяющиеся прикосновения составляют не известно что, что вибрирует по–другому и незаметно изменяет нас, задевая струну, которая не очень–то знает своей ноты, но которая, в конце концов, делает свою музыку. Все то же самое, и все по–другому. Рождаешься, не замечая этого.
Поэтому мы не можем в точности сказать, как это работает; не больше, чем древние обезьяны могли сказать, что делать, чтобы манипулировать мыслью. Но, по меньшей мере, мы можем что–то сказать об этих маленьких ускользающих касаниях, указать общее направление и, вместе с неким путешественником по новому миру, следовать шаг за шагом нитью открытия, которая иногда кажется несвязной, но в конечном итоге составляет одно связное целое. Мы не знаем этой страны; можно даже сказать, что она формируется под нашими ногами, что она растет под нашим взглядом, как если бы заметить этот изгиб, этот проблеск, почти лукавый, означало бы поощрить его к росту и прочертить под нашими ногами этот пунктир, какую–то другую кривую, затем — этот прелестный холм, к которому устремляешься с бьющимся сердцем. Наш путешественник по новому миру — это, прежде всего, наблюдатель: ничто не ускользает от его внимания, ни одна деталь, ни одна незначительная встреча, незаметное совпадение, почти неуловимое сходство — чудо рождается по капелькам, как если бы секрет был в бесконечно малом. Это микроскопическое наблюдение. И, возможно, нет ни «больших» вещей, ни малых, а есть одно и то же всевышнее течение, в котором каждая точка так же высочайше наполнена сознанием и смыслом, как и совокупность вселенных, как если бы, в самом деле, тотальность цели была бы в каждом мгновении.
Так мы заполнили все пустыри наших дней — больше нет пустырей — мы внесли бытие в этот пробел между двумя действиями, и даже наши действия больше не полностью погружены в механику: мы можем говорить, звонить по телефону, писать, видеться с людьми, но позади, на заднем плане, есть нечто, что продолжает быть, что вибрирует, вибрирует очень сладко, как дуновение отдаленного моря, как течение маленькой реки вдалеке, и если мы остановимся на мгновение позади нашего жеста, если мы сделаем только шаг назад, то во мгновение ока окажемся в этой маленькой речке, совершенно свежей, на этом открытом пространстве, в этом легком расширении, и там можно скользить, как в покое Истины, потому что только Истина покоится, поскольку она есть. Все прочее движется, проходит и преобразуется. Но, странно, это смещение или перемещение центра существа не ослабляет нашей хватки за жизнь, не выбрасывает нас в некое сновидение, о котором так и хочется сказать, что оно пустое; напротив, мы полностью пробуждены — можно даже сказать, что спит тот, кто говорит, пишет, звонит по телефону — мы как бы в состоянии готовности, но готовности не к механическому круговороту, к игре характеров, к просчету следующего шага, к наплыву видимостей: мы внимательны к нечто иному, как бы прислушиваясь к тому, что вибрирует за нашей головой, к этому вибрирующему простору, этому обширному течению, и иногда мы воспринимаем изменения интенсивности, смену ритма, внезапные давления, как если бы палец света нажимал там, указывая на нечто, останавливал наше внимание на той точке, нацеливая свой луч. Тогда, не зная почему, мы произносим это слово, делаем этот жест, либо, напротив, мы воздерживаемся от жеста, поворачиваемся туда, а не сюда, мы улыбаемся, когда наш собеседник кажется нам неприятным, либо, наоборот, мы живо его отстраняем, хотя он выказывал самые добрые намерения. И все совершенно точно, до секунды. Мы делаем и говорим точно то, что нужно, поворачиваемся там, где нужно было повернуться, и мы избегаем катастрофы, и происходит необходимая встреча — даже два дня или два часа спустя мы чудесным образом понимаем смысл или точность нашего жеста. Как если бы мы вошли в работу истины.
И нас начинает поражать одно явление. Эти указания, которые приходят к нам, эти давления ни сколько не похожи на те, что приходят свыше, когда мы идем по пути восхождения: это не откровения, не вдохновения, не видения, не озарения, не весь этот большой грохот высших ментальных планов. Эта работа очень неприметная, как кажется, и на самом материальном уровне; она касается малейших деталей, самого слабого веяния, на этом углу улицы, в этом автоматическом жесте, в этих тысячах движений, которые приходят и уходят. Можно сказать, что это работа на уровне земли.
Но эта работа поначалу не уверенная. Каждое мгновение мы одолеваемы старой механикой, привычкой перемалывать мысли, судить, делать выводы, просчитывать, и сразу же как бы опускается вуаль, ставится экран между спокойной ясностью позади и утомительным круговоротом здесь: связь глушится. Тогда снова надо делать шаг назад и снова находить то большое пространство — а оно кажется безразличным к нам, позволяет нам полностью упасть, выставляя нейтральное молчание, неизменную белизну на вопрос, который мы ему адресовали и хотели бы получить немедленный ответ. Тогда мы опускаемся еще дальше, мы пускаемся в механику — чтобы осознать, что все было белым позади из–за того, чтобы мы не забегали вперед! и что время ответа еще не пришло. Мы спотыкаемся, и мы настаиваем, мы полны доверия, и мы неумелы там, снаружи (или спереди), когда обстоятельства требуют от нас живости или своевременности; и те, кто движутся со своим старым рассудком, могут насмехаться над этим, как, возможно, насмехались доблестные антропоиды, глядя на нелепые движения начинающего человека: мы промахиваемся мимо своей ветки. Так что мы падаем и поднимаемся. Продолжаем. Но постепенно, по мере того, как наша «демеханизация» достигает земли, укрепляется и совершенствуется, то и связи становятся более ясными, а восприятия — более верными, более точными: мы начинаем распутывать всю беспорядочную сеть, которая прежде казалась самой логикой. Находясь в спокойной ясности, мы замечаем множество движений, которые приходят снизу, снаружи, от других; это перекрещивание вибраций, какофония крошечных импульсов, поле битвы, арена, на которой сражаются тысячи темных бойцов, тайных побуждений, черных вспышек, упорствующих микроскопических желаний. И вдруг, во всю эту муть падает маленькая капля из нашей спокойной реки — без того, чтобы мы хотели этого, искали этого или даже звали бы это — и все распутывается, сглаживается, стирается, растворяется; и это лицо там, перед нами, это маленькое шероховатое обстоятельство, этот суровый узел, это упорствующее сопротивление рассеивается, плавится, смягчается, открывается как по волшебству. Мы начинаем овладевать мастерством.
Но это странное мастерство: оно совсем нам не подчиняется! Наоборот, как только мы собираемся использовать его, оно ускользает, проскальзывает меж пальцами, высмеивает нас и оставляет нас в круглых дураках, как начинающего скульптора, который хочет сымитировать удар резца Мастера: мы промахиваемся. Мы даже ударяем себе по пальцам. И учимся. Возможно, мы учимся не хотеть. Но это чуть посложнее (сложнее с нашей точки, конечно же, потому что все усложнено на этой стороне; это сама сложность). На самом деле, это просто. Мы учимся закону ритма. Потому что Истина — это ритм.
У Истины живые течения, стремительные потоки, неторопливые пространства, которые погружаются сами в себя, как море погружается в более глубокое море, как великая птица погружается в голубую бесконечность; у Истины внезапные настояния, крошечные алмазные точки, которые сверлят и пронзают, необъятные белые пространства как степи в вечности веков, как бездонный взгляд, который проходит из жизни в жизнь, океаны печали и тяжкого труда, континенты ходьбы, дороги и дороги мольбы и жжения; у Истины внезапные прорывы, чудесные мгновенные результаты, долгое, безмерное терпение, которое сопровождает каждый шаг, каждый жест, каждое содрогание существа, как журчание вечности, которое несет минуту. И всегда, позади этого молчания или этой вспышки, позади этой обширной медленности, распускающей свой шлейф вечности, позади этой раскрывающей жгучей точки, этого командного слова, этого принуждающего давления, есть как бы спокойная ясность, кристальная дистанция, маленькая снежная нота, которая, как кажется, все путешествует и путешествует через пространства спокойного света, просачиваясь из сладкой бесконечности, которая проступает маленькими капельками из великой солнечной прерии, где никто не страдает, не действует и не становится — из необъятного пространства, которое несет маленькую ноту, несет жест, несет слово; и действие внезапно бьет ключом из бездонного Покоя, где шумы времени, следы людей и вихри печалей вновь покрываются мантией вечности, уже излеченные, уже прошедшие, уже выплаканные. Ибо Истина несет мир как на великой мантии нежности, как в бесконечности неба, где растворяются наши черные птицы, наши райские птицы, те печали, эти печали, серые крылья, розовые крылья. Все объединяется, настраивается на эту ноту и становится верным; все просто и безупречно, без следа, без отметины, без сомнения, потому что все вытекает из этой музыки, и этот мелкий мимолетный жест согласуется с великой зыбью, которая будет еще накатываться, когда нас уже не будет.
