Митч Элбом - Величайший урок жизни, или Вторники с Морри
Я перестал снимать квартиры. Я стал покупать. Купил дом на холме. Приобрел машины. Я вкладывал деньги в биржевые акции и стал владельцем ценных бумаг. Я включил пятую скорость и все, что делал, делал по расписанию. Я занимался физкультурой как помешанный. Я водил машину на головокружительной скорости. Я зарабатывал столько денег — уму непостижимо! Я встретил темноволосую женщину по имени Жанин, которая полюбила меня, несмотря на мое расписание и постоянные отлучки. Мы встречались семь лет и только потом поженились. Через неделю после свадьбы я, как прежде, засел за работу. Я сказал ей и себе, что когда-нибудь у нас будут дети, то, чего ей так хотелось. Но это «когда-нибудь» так и не наступило.
Я весь ушел в достижение успеха, потому что успех, считал я, поможет мне контролировать все: я высосу из жизни все до единой капли радости и успею сделать это до того, как заболею и умру, что со мной наверняка случится в точности, как с моим дядей.
А как же Морри? Что ж, время от времени я вспоминал о нем и о том, как он учил меня «быть человечным» и «думать о других», но все это было так далеко, словно в иной жизни. Все эти годы я выбрасывал письма, приходившие из университета Брандейса, считая, что все они об одном и том же: просят денег. Так что о болезни Морри я ничего не знал. Тех, кто мог мне рассказать об этом, я давно позабыл, номера их телефонов я похоронил в нераспакованных коробках на чердаке.
Так бы все и продолжалось, если бы однажды поздно вечером я не включил телевизор и, перескакивая с программы на программу, вдруг не наткнулся на нечто привлекшее мое внимание…
Наглядные пособия. Часть первая
В марте 1995 года возле заснеженной дорожки у дома Морри в Западном Ньютоне штата Массачусетс остановился лимузин, в котором сидел Тед Коппел, ведущий программы Эй-би-си «Найтлайн».
Морри уже не вылезал из коляски, привыкая к тому, что его перетаскивают, точно куль, из коляски в кровать и из кровати в коляску. Во время еды он теперь кашлял, и жевать стало тяжкой обязанностью. Ноги ему отказали, он больше не мог ходить.
И тем не менее Морри отказывался унывать. Он искрился идеями. Он записывал свои мысли в блокнотах, на конвертах, папках, клочках бумаги. Краткие изречения о жизни в тени смерти. «Прими как данность: что-то тебе под силу, а что-то нет». «Прими прошлое как прошлое: не отрицай и не искажай его». «Научись прощать себя и прощать другим». «Не думай, что слишком поздно в чем-то участвовать».
Скоро у него накопилось больше пятидесяти «афоризмов», которыми он делился со своими друзьями. Один из друзей, коллега по университету, Мори Штейн, был так захвачен идеями друга, что послал их репортеру «Бостон глоуб», тот приехал к Морри и написал о нем большую статью. Заголовок ее гласил: «Последний курс профессора — его собственная смерть».
Статью заметил один из продюсеров «Найтлайн» и привез ее к Коппелу в Вашингтон.
— Взгляни на это, — сказал он.
И вот теперь лимузин Коппела стоял перед домом Морри, а телеоператоры сидели в его гостиной.
Члены семьи Морри и несколько его друзей пришли познакомиться с Коппелом, и, когда этот знаменитый человек вошел в дом, они стали взволнованно переговариваться — все, кроме Морри, который выкатился вперед на коляске, нахмурил брови и высоким, певучим голосом прервал шум:
— Тед, прежде чем я соглашусь на интервью, я должен тебя проверить.
Воцарилось неловкое молчание, они оба последовали в кабинет. Дверь за ними закрылась.
— Бог мой, — прошептал один из друзей другому, — надеюсь, Тед будет снисходителен к Морри.
— Хорошо бы Морри был снисходителен к Теду, — ответил второй.
* * *В кабинете Морри жестом указал Теду на стул. Сложив руки на коленях, он улыбнулся.
— Скажите мне: что близко вашему сердцу? — начал Морри.
— Моему сердцу? — Коп пел изучающе посмотрел на старика. — Ладно, — сказал он осторожно и заговорил о своих детях. Ведь они всегда были в его сердце.
— Хорошо, — сказал Морри. — Теперь расскажите мне о своей вере.
Коппелу стало не по себе.
— Я обычно не говорю об этом с людьми, которых знаю всего несколько минут.
— Тед, я умираю, — произнес Морри, внимательно глядя на него поверх очков. — У меня со временем очень туго.
Коппел рассмеялся. Хорошо. Вера. Он процитировал отрывок из Марка Аврелия, тот, что выражал его собственные чувства. Морри кивнул.
— А теперь позвольте мне задать вам вопрос. Вы когда-нибудь видели мою программу? — спросил Коппел.
Морри пожал плечами:
— Раза два, наверное.
— Всего два раза?!
— Не огорчайтесь. Я даже Опру[1] видел только один раз.
— Хорошо, а когда вы смотрели мою программу, о чем вы думали?
Морри ответил не сразу.
— Сказать честно?
— Так что?
— Я подумал, что вы страдаете нарциссизмом.
Коппел расхохотался.
— Для этого я слишком уродлив, — сказал он.
Вскоре перед камином в гостиной заработали камеры. Коппел был в синем костюме с иголочки, а Морри — в сером мешковатом свитере. Он наотрез отказался от нарядной одежды и услуг гримера. Морри считал, что смерти не надо стыдиться, и он не собирался наводить марафет.
Так как Морри сидел в инвалидной коляске, в камеру ни разу не попали его неподвижные ноги. Руками же он мог шевелить вовсю — а Морри всегда говорил, размахивая руками, — и потому с необычайной страстью объяснял, как встречает конец своей жизни.
— Тед, — начал он, — когда все это случилось, я спросил себя, собираюсь ли я отречься от мира, как это делает большинство, или буду жить? Я решил, что буду жить, или по крайней мере попробую жить, так, как я хочу: с самообладанием, смелостью, достоинством и юмором. Иногда по утрам я плачу и плачу. Оплакиваю себя. А бывает, что поутру во мне столько злости и горечи! Но это длится недолго. Я поднимаю голову с подушки и говорю: «Я хочу жить…» Пока что мне это удавалось. Удастся ли мне это дальше? Я не знаю. Но верю, что удастся.
Похоже, Морри производил на Коппела все большее впечатление. Он спросил, считает ли Морри, что приближение смерти делает человека смиренным.
— Ну, как тебе сказать, Фред, — оговорился Морри и тут же поправился: — Я хотел сказать — Тед…
— Так вот что значит смирение, — рассмеялся Коппел.
Они говорили о жизни после смерти. И о том, как Морри все больше и больше зависит от других людей. Ему теперь уже помогали и есть, и садиться, и передвигаться с места на место. Коппел спросил Морри, что страшит его больше всего в этом медленном, коварном угасании.
Морри задумался, а потом спросил, может ли он сказать такое по телевидению.
Коппел кивнул:
— Говорите.
Морри посмотрел прямо в глаза самому знаменитому тележурналисту Америки и ответил:
— Ну что тут сказать, Тед, очень скоро кому-то придется вытирать мне задницу.
Передача пошла в эфир в пятницу вечером. Тед Коппел, сидя за своим письменным столом в Вашингтоне, солидно зарокотал: «Кто такой этот Морри Шварц? И почему к концу вечера многим из вас он станет близок?»
За тысячу миль от Вашингтона, в своем доме на холме, я сидел у телевизора и, как обычно, пробегая по программам, вдруг услышал: «Кто такой этот Морри Шварц?..» — и оцепенел.
Мое первое занятие с Морри было весной 1976 года. Я вхожу в его просторный кабинет и сразу замечаю нескончаемые ряды книг на бесчисленных полках от пола до потолка. Книги по социологии, философии, религии, психологии. Я вижу большой ковер на паркетном полу и широкое окно, за которым вьется тропинка. В классе сидит с дюжину студентов, у них блокноты и планы занятий. Большинство студентов в джинсах и клетчатых фланелевых рубашках. Я тут же мысленно отмечаю: прогуливать уроки в такой маленькой группе будет нелегко. Может, этот курс не стоит и брать?
— Митчел? — спрашивает Морри, глядя в листок посещаемости.
Я поднимаю руку.
— Как вам больше нравится — Митч или Митчел?
Ни разу в жизни преподаватели не задавали мне такого вопроса. Я внимательнее всматриваюсь в этого мужчину в желтой водолазке и зеленых вельветовых штанах, с серебряной прядью, спадающей на лоб. Он улыбается.
— Митч, — говорю я. — Так меня называют друзья.
— Что ж, значит, будет Митч, — говорит Морри, словно ставя точку над i и закрывая тему. — Так вот, Митч…
— Да?
— Надеюсь, мы будем друзьями.
Встреча
Во взятой напрокат машине я ехал по Западному Ньютону, тихому пригороду Бостона, свернул на улицу, где жил Морри; в одной руке я держал стаканчик кофе, а между ухом и плечом у меня был зажат сотовый телефон. По телефону я говорил с постановщиком передачи, которую мы готовили на телевидении. Взгляд мой метался между наручными часами — скоро я должен был лететь обратно — и номерами на почтовых ящиках, выстроившихся вдоль обрамленной деревьями улицы. В машине работал приемник, настроенный на волну новостей. Так вот я и жил — пять дел одновременно.
