Владимир Файнберг - Все детали этого путешествия
Проводник подвёз на тележке лотки с ужином, выдал по цветной маске из папье-маше. Одна изображала нарумяненное лицо клоуна, другая — череп с проваленным носом. Выяснилось, что администрация поезда приглашает всех к одиннадцати часам в диско-бар на встречу европейского Нового года.
Саша быстро расправился с ужином, надел маску клоуна, захватил фотоаппарат со вспышкой и ушёл к своим покровителям.
«Вот ещё «детали этого путешествияІ, — подумал я, вертя в руках страшную маску. — Наступает Новый год — мне остаётся маска смерти».
Не будучи суеверным, всё-таки решил её не надевать. Во-первых, маска сама по себе была гадостна. А во-вторых, уже давно мною было замечено, что подобное действительно притягивает подобное и все люди, особенно поэты и художники, которые позволяли себе баловаться с темой смерти, так или иначе заигрывать с ней, рано умирали.
К самой смерти, к тому, что ожидает человека после этого рокового перевала, я относился со жгучим любопытством. Как православный христианин, безусловно верил тому, что говорит о посмертном существовании Евангелие. Уходя из жизни в вечность, человек, когда бы он ни умер, оказывается на Страшном суде. Ведь время в вечности отсутствует. Таким образом, пугающего всех смрадного пребывания в могиле для души просто нет...
В дверь постучали.
— Водка? Шампань? Бренди? — спросил проводник. Он был настолько нагл, что полез прямо к сумке.
Я рванул молнию, показал, что там нет ни одной бутылки. Тогда проводник осклабился.
— Диско-бар! Диско-бар! — повторил он несколько раз, указывая в коридор.
Не хотелось туда идти. С другой стороны, нехорошо было одиноко сидеть в купе.
Поезд мчался в кромешной египетской тьме. Я шёл по пустым освещённым коридорам, переходил из вагона в вагон, пока не оказался в битком набитом людьми диско-баре. Получив у входа бокал с коктейлем и тарелочку бутербродов, в замешательстве остановился. Все столики были заняты. Из динамиков раздавалась музыка.
— Артур! — крикнул из дальнего угла Саша Петров. — Идите сюда! Я занял вам место.
Я с трудом пробрался между танцующими, опустился в кресло. Кроме Саши, здесь, конечно же, сидели Сергей Петрович и Наталья Георгиевна.
— Допивайте свой коктейль, — шепнула она. — Есть бутылка водки. Через десять минут Новый год, разопьём, чтобы наши не видели. А то примажутся.
В двенадцать музыка смолкла. Стал слышен торопливый перестук колёс. Сергей Петрович достал из-под столика бутылку, быстро разлил водку в бокалы.
Звон бокалов, поздравления — всё заглушили взревевшие динамики. Зазвучал рок-н-ролл. Пространства для танцев не было. Но люди ухитрялись танцевать и в этой тесноте. Какая-то японка отплясывала прямо на столике. Появился голый человек в пёстрых трусах; очевидно, это и был его маскарадный костюм. Со стиснутыми зубами, отрешённый, он отбивал чечётку босыми пятками. Иногда в толпе мелькала округлая рука Натальи Георгиевны. Мадам помахивала платочком, изображая русскую барыню.
Вагон грохотал. Человек в трусах, оказавшийся англичанином, все так же отрешённо отбивал чечётку уже на столике. Японка вилась вокруг него, то приседая, то подпрыгивая. На других столиках отплясывали ламбаду латиноамериканцы. Даже старички — специалисты по романской литературе пытались вальсировать. И всюду сновал Саша Петров со своей камерой и фотовспышкой. Мелькали лица, маски, руки с поднятыми бокалами. «А где же Изольда Егорова?» — не успел я подумать о ней, как поэтесса оказалась у столика.
— Почему вы не танцуете? — спросила она, обмахивая пятернёй разгорячённое лицо.
— Не умею.
— Идемте! Это так просто. Я научу.
Я отказался.
— Гордец! Вы всех презираете, — сказала Изольда. Из её коровьих глаз покатились крупные горошины слез. — Я так несчастна!
Она уже изготовилась было присесть то ли на подлокотник кресла, где я сидел, то ли прямо мне на колени, но тут, к счастью, рядом возник пожилой негр с седым ёжиком волос. Не спрашивая разрешения, он обхватил Изольду за то место, где когда-то была талия, и увлёк в толчею танцующих.
«Что же, она права, — подумал я. — Всю дорогу веду себя как гордый сукин сын. Ну не люблю я этих людей, ненавижу. Так что ж мне, притворяться, что ли? Это ещё больший грех. С другой стороны, все они были когда-то мальчиками и девочками. Такими же, как пацанёнок у бензоколонки. Кто знает, что случилось с каждым из них?»
Отсюда, с этого кресла в углу, вагон, набитый представителями разных национальностей, казался символом всего человечества, несущегося сквозь ночь в неизвестность.
«Что делать, — сказал однажды мой духовный отец. — Мы имеем дело с тем человеческим материалом, какой есть. Выбирать не приходится. Христос приходил не к ангелам...»
В тот момент, когда вспомнились эти слова, музыка на миг оборвалась. Диск-жокей за стойкой бара менял кассету в магнитофоне. Люди остановились. Потные. Как бы застигнутые врасплох, они вдруг предстали такими, как есть. Без личин. Без грима.
Я смотрел на них, и в сознании разрывалась, истаивала та плёнка, сквозь которую столько времени не могла прорваться ослепительно простая мысль...
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Эту последнюю ночь в номере гостиницы «Абхазия» крысы меня не беспокоили. То ли потому, что на этот раз здесь уже не было никакой еды, то ли оттого, что, вспомнив одну историю, я с ними поговорил.
...Давно, когда ещё была жива мать, в квартире появились полчища тараканов. Мало того что последние годы перед пенсией мама работала врачом районной санитарно-эпидемической станции, по самой натуре она была чрезвычайно чистоплотна, с брезгливостью относилась ко всякой нечистоте. Как она ни травила этих тараканов — раскладывала на кухне смоченные ядом кусочки хлеба, специально поднималась средь ночи и, застав в мойке или в ванне усатого пришельца, пускала на него из крана горячую воду, — ничего не помогало. Мать была в отчаянии. Она проигрывала эту войну.
Как-то после долгого, затянувшегося разговора с Йовайшей я вышел вместе с ним из лаборатории и, пока он провожал меня к метро, поделился материнской бедой.
— Ни в коем случае нельзя с ними бороться, — сказал Йовайша. — Поговорите. И они уйдут.
— С кем?!
— С тараканами. У всех животных, даже у растений, в известной степени есть разум. Не мне вам об этом напоминать. Вспомните собственные опыты с семенами пшеницы.
— Но говорить с этими тварями? На каком языке?
— По-русски. Только на полном серьёзе. И они всё поймут.
Дома я строго-настрого запретил матери убивать несчастных насекомых. На другой день, когда она ушла на работу, застал на полу между мойкой и холодильником крупного рыжеватого таракана, склонился над ним и произнёс примерно такую речь:
— Я понимаю, тебе у нас хорошо. Тепло от газовой плиты, влажно под ванной... Но нам, людям, вы можете принести опасные болезни. Очень тебя прошу, сообщи всем своим, чтобы ушли. И сам уходи. Больше мы не будем делать вам ничего плохого. Если можно, прости за всё, что было. Уходи, ладно?
Таракан зашевелил усами и полез под мойку.
Я вовсе не был уверен в успехе эксперимента. Но на другой день тараканы исчезли. Навсегда.
Мать была крайне заинтригована. Я хранил молчание.
Вот и тогда, вечером в номере «Абхазии», отыскал большой крысиный лаз за плинтусом, не поленился встать перед ним на колени и, отдав должное крысиной мудрости, попросил больше не беспокоить.
Поднимаясь с колен, физически чувствовал на себе тяжёлый взгляд пошлости, так называемого здравого смысла, в тусклом понимании которого я, несомненно, выглядел последним идиотом, потенциальным пациентом психиатрической клиники.
Так или иначе, крыс не было, никто даже не шебуршал.
Тем обиднее показался приступ жестокой бессонницы. Не давало уснуть ощущение полной бессмыслицы всей этой кавказской командировки, собственного бессилия. Не мог, ничем не мог я помочь причерноморским лесам.
Я не понимал того, что кавказская командировка от начала и до конца происходит не для спасения лесов, а прежде всего для спасения моей души, для более чёткой фокусировки разумения людей, событий, причин и следствий.
Смутное чувство значительности происходящего трепетало, множась на тревогу по поводу надвигающейся с рассветом авантюры, в которую меня втравил Йовайша. Я заснул только под утро. А когда проснулся, снова увидел крест в голубом небе...
Это был уже другой дизель-электроход, ставший на якорную стоянку в том же самом месте.
Замерев на холодном полу балкона, смотрел на судно и думал о том, что ни Гогуа, ни администраторша гостиницы ни в коей мере не причастны к тому, что я получил именно этот номер, именно на третьем этаже, откуда конец мачты виден как крест.
Кто же причастен? Кому принадлежал голос? И разве так уж естественно, что Йовайша тоже знал Семенова?
