Александр Лернет-Холенья - Пилат
«Но и благоприятные моменты свидетельствуют о том, — сказал верховный судья, — что в Евангелиях имеются доказательства чувства юмора Спасителя. Так, мне прежде всего приходит в голову история о сирийско-финикийской женщине, острый ум которой так понравился Спасителю, что он отказался от резкого отрицания, которое он уже высказал, и удовлетворил просьбу той женщины «по желанию ее». Однако, и в этом случае, было бы занимательно написать трактат на тему «Анекдот в Евангелиях».
«Но при этом остается все же опасность, что это произведение попадет в индекс книг, запрещенных католической церковью, — сказал кардинал. — Комиссия духовной цензуры литературных работ исполнена безукоризненной сознательности и истинного понимания — так что чувство юмора, которым обладают сами члены этой комиссии, было бы вполне достаточным критерием для выполнения этой специальной задачи, — но это весьма сомнительно. Впрочем, мы совсем отклонились от Вашего замысла. Я хотел лишь сказать, что мои духовные убеждения нисколько не мешали мне выслушивать мнения этой комиссии».
Председатель верховного суда стряхнул пепел с сигары о край серебряной пепельницы, которая стояла на столе садового павильона.
«Вы поймете, Ваше Высокопреосвященство, — сказал он, — что для меня юридические и процессуальные аспекты случая, о котором я хочу сказать, являются исходным моментом. Итак: согласно свидетельству евангелистов, не может быть никакого сомнения в том, что в осуждении Христа прокуратором Понтием Пилатом основополагающим оказался политический фактор, и то, что вменялось в вину Христу, он, прокуратор, квалифицировал как государственную измену Римской империи. После того, как первосвященник Каиафа передал донос на Господа в римскую инстанцию, он, донос, был положительно воспринят, даже если бы другие мотивы, может быть, признаваемые самим Пилатом, остались скрытыми. Весь допрос Христа мог обращаться по существу вокруг одного вопроса: «Ты Царь Иудейский?» Только это интересовало прокуратора. Параллельно выдвинутые обвинения в оскорблении Бога из-за того, что Спаситель сам назвал себя сыном Бога, Пилат мог считать внутренним религиозным вопросом самих иудеев, не имеющим к нему никакого отношения. «Одним богом больше, — вероятно, думал он, — ну и что? Рим уже кишел богами, не только одиннадцатью главными, но и локальными божествами других италийских родов — ларами и пенатами, лесными и водяными нимфами. Каждый дом, каждое поле уже давно имели собственных божеств и, кроме того, пришли еще сотни божеств, названных героями и демонами, из покоренных стран. На углу каждой улицы, на каждом перекрестке, в каждой комнате дома молились какому-нибудь частному богу, вроде того, как у нас перед каждой фреской снимают шляпу; и теперь еще Бог иудеев в мир привел своего сына. Что это означало для прокуратора? Ничего, и, по крайней мере, он не сделал бы только это обстоятельство предметом своего основного судебного процесса, — по римским понятиям он не мог бы это сделать».
«Но не забывайте, — бросил кардинал, — что в те времена еще не были разделены властные структуры в современном смысле. Пилат был в своем наместничестве отнюдь не только высшим судьей, но и также, или прежде всего, проводником римской политики. Кроме того, Палестина еще не была полностью римской провинцией, и даже в Иудее, где Пилат являлся наместником императора, пытались установить определенную показную автономию, но лишь настолько, насколько она казалась безопасной. Прочную хватку, в которой следовало держать Палестину из-за ее стратегического и транспортно-технического значения, следовало сначала осуществлять в замшевых перчатках. Поэтому задача Пилата была, конечно же, довольно щепетильной, ведь его несомненно обязывали противостоять чувствительности иудеев, которую неизбежно приходилось затрагивать в национальной области, а в религиозной сфере противостоять настолько, насколько это возможно. Поэтому можно предположить, что по этим соображениям Пилат мог предложить иудейским авторитетам bracchium saeculare — руку по-язычески — в качестве искупления религиозной ошибки иудея, хотя ему, Пилату, это нарушение было безразличным, даже могло остаться непонятным.
«Как мотив, — сказал верховный судья, — это могло тоже сыграть свою роль, а может быть, даже в конце оказаться решающим для вынесения приговора, который самому Пилату был явно contre coeur — в пику. Согласно юридической конструкции, это было осуждение политического преступления, государственной измены Риму. Надпись над головой Бога Иисус Назареянин, царь иудеев, не оставляет в этом никаких сомнений. Иудеи же требовали, чтобы было написано: Иисус Назареянин, который сказал, что он является царем иудеев. Однако Пилат эту тонкость резко отклонил, потому что он хотел максимально выявить ситуацию с уголовно-правовой точки зрения; в формулировке Пилата эта ситуация четко охарактеризована; и кроме того, ему было приятно расквитаться с иудеями за мучения, которые для Христа были уже невыносимы. Предположительно, Пилат был антисемитом».
«И вы, — сказал кардинал, — предположительно — тоже».
«Юридические заблуждения, — сказал верховный судья, не обратив внимания на замечание кардинала, — юридические заблуждения тогда, конечно, встречались столь же часто, как и теперь. Кроме того, в политических процессах опасность так называемого искажения права тем больше, чем меньше она, эта опасность, весит с точки зрения господствующего понимания права отдельного человека по сравнению с тенденцией государственной власти. Однако Пилат плохо знал римское право, когда он выносил приговор, при этом доказательства уголовно-наказуемого деяния формально отсутствовали; это означает: факты можно было фальсифицировать, оценки судьи вольно или невольно могли вводить в заблуждение. Но приговорить обвиняемого без предъявления фактов, которые, по крайней мере, придавали хотя бы видимость доказательства, — это не пришло бы в голову ни одному римскому судье; а согласно Евангелиям, обвинители Христа не привели ничего в качестве обвинений — о доказательствах даже не шла речь»
«О, конечно, — вскричал кардинал, — именно по тому факту, на основании которого Пилат мог бы обосновать обвинительный приговор! Так как на вопрос: «Ты Царь Иудейский?» — Господь ответил: «Ты говоришь».
«Да, — сказал судья, — так значится у синоптиков. А в Евангелии от Иоанна Спаситель не отвечает положительно на вопрос, а использует выражение, где нет отрицания, однако признается в том, что приобретает политический и тем самым решающий для римского магистрата смысл. А именно Иисус сказал: «Мое царство не от мира сего» и продолжал объяснять, в чем заключается его царственное служение. Оно состоит в том, чтобы свидетельствовать истину; после чего Пилат задал свой знаменитый вопрос: «Что есть истина?» Следует удивляться мастерству, с которым в этой краткой сцене охарактеризована суть обоих фигур: у Иисуса полнота душевной страстности, а у Пилата свирепствует полный скепсис агностицизма, хотя можно почувствовать и оттенок меланхолии. В мировой литературе общая мощь этой сцены никогда не была превзойдена, даже не была достигнута. Правдивость этой сцены приходится признать — для исторической верности изображения нет никакой гарантии, так как кроме охраны и одного или двух римских чиновников, при ней не присутствовало ни одного свидетеля. Можно думать, что Пилат решил отпустить Спасителя, но для острастки других бунтовщиков он хотел придать Варавве статус — с римской точки зрения — гораздо более опасного человека, что четко следует из альтернативы: «Кого я вам должен выдать: Варавву или помазанника?». Совершенно непонятным становится следующее место в Евангелиях, где значится, что Пилат после допроса вышел к иудеям и сказал: «Я не нахожу в нем никакой вины». Разве он его не потому осудил, что нашел его виновным? С другой стороны, исключено, что прокуратор осудил обвиняемого, невиновность которого он только что установил. Он все мог бы сделать, только не публично выставить в таком неприглядном виде римское право. Здесь обнаруживается неразрешимое противоречие».
«Недопустимо, даже бесперспективно, искать противоречия в Евангелиях там, где говорится о святых истинах веры. Кроме того, в них могут быть несогласования в изображении событий, так как Святые писания вовсе не стенографические протоколы; и в этих случаях, конечно, естественно разрешено выбирать между противоречащими друг другу версиями. Как Вы только что сказали, что-то остается между строк; и в этом пункте предпочтение отдается синоптикам, которые единогласно придерживаются одной версии, не комментируя ее. Таким образом, можно подумать, что Пилат, как я уже отметил, из политических соображений и вопреки своей судейской убежденности просто прибегнул к этой процессуальной уловке. Он обладал, как Вы видите в приведенном из Иоанна месте, достаточным духовным уровнем, но характера у него не было. Каким же политическим чиновником он был! И этим, как кажется мне, все объясняется».
