Юрий Грачёв - В Иродовой Бездне. Книга 2
— Там написано: «Теперь не видно яркого света в облаках; но пронесется ветер, и расчистит их» (Иов. 37:21).
— Ого! — воскликнул следователь. — Что же это значит?
— На это я ничего не могу сказать, — ответил Лева.
— Ну, и как же ты познакомился с ним?
— Посещая ссыльных и заключенных, я приехал в Алма-Ату, там был ссыльный Иванов — Клышников со своей семьей, и, естественно, я посетил его.
— Вы были в его семье? Что делали? Какую помощь ему оказали?
— Помощи никакой не оказал, только подарил по открыточки его детям на память.
— А какие антисоветские разговоры он вел?
— Никаких не вел, — сказал Лева. — Наоборот, он сказал, что убежден, что всякий, кто борется с властью или входит в тайную организацию, антисоветскую, противящуюся власти, не может быть членом нашей общины, нашего братства, так как мы признаем, что всякая власть от Бога, и никакой политической борьбы не ведем.
— Гак вы считаете, что Иванов — Клышников не враг и его выслали несправедливо?
— Да, это точно, — сказал Лева. — Он и многие другие, такие, как мой отец, которого я отлично знаю, и дядя — инженер Петр Иванович Чекмарев — ничего антисоветского не делали. Все верующие страдают только за Слово Божие.
— Ты абсолютно уверен к этом? — спросил чекист, глядя прямо в глаза Левы.
— Абсолютно, — твердо ответил Лева. — И подтверждение тому — собранные мною материалы, анкеты и личное соприкосновение с арестованными «сектантами».
— Конечно, ты не знаешь никого из арестованного православного духовенства. Если бы узнал, то убедился, что они на самом деле настроены антисоветски.
— Возможно, — сказал Лева. — Православие всегда было опорой самодержавия, но нас, «сектантов», царизм притеснял. Свободу совести, узаконенную декретом Владимира Ильича Ленина, мы приняли как величайший дар, и у нас не было причин быть настроенными антисоветски.
— А вот коллективизация — разве она понравилась вашим братьям?
— Вы знаете, — продолжал отвечать Лева, — Еще до коллективизации, «сектанты» были за коммуны: устраивали их в селах, где только могли. Наши руководящие братья повсеместно разослали послания, в которых призывали не противиться коллективизации, а принимать все, как из руки Божьей, и ни в чем не противиться власти как божьему слуге. По нашим искренним евангельским убеждениям мы не можем противиться власти, а являемся самыми верными гражданами.
— Ну, хватит тебе защищать своих сектантов. Ты давай, рассказывай, знал ли Иванов-Клышников о всех твоих делах, намерениях?
Молнией пронеслась в сознании Левы мысль: если сказать «знал», то спросит, как относился к этому, какой инструктаж давал. Не лучше ли умолчать и сказать, что не знал. Вообще, этот вопрос, надо прямо сказать, застал Леву врасплох. Он не был подготовлен к ответу, внутренне как-то не сообщился с Духом Святым. Он помнил только о том, что нужно быть мудрым, как змеи. Поэтому в голову пришло такое решение: сказать, что Иванов-Клышников о главных намерениях его ничего не знал и о своем деле с ним не говорил.
Это было лукавство, и следователь тотчас догадался. Он встал, развел руками.
— Как же это так? С братом — и не поделился об этом?
— Да как я мог с ним поделиться? — продолжал настаивать на своем Лева. — Ведь Иванов-Клышников — большой брат, очень большой, а я что? Простой брат, просто ничто: не пресвитер и не хорист…
— Что ж он отнесся к тебе свысока, много не разговаривал?
— Не то, чтобы свысока, но… во всяком случае, что я пред ним, пред большим братом? Разве он будет интересоваться мною?..
Уста Левы произносили явную ложь, сердце его волновалось, но он ту же вспомнил теорию лжи во спасение и постарался успокоить себя. Лишь бы не вмешать в свое дело дорогого брата. Лева никак не хотел допустить, чтобы из-за него кто-нибудь пострадал.
— Ну, хорошо, — не стал настаивать начальник. — Скоро мы все узнаем точно. В ближайшее время я вызову тебя и мы будем говорить об иркутских верующих. В связи с твоим делом мы их всех арестуем.
Леву увели, посадили в «черный ворон» и отвезли опять в тюрьму. Разбитый, больной вернулся он в свою камеру. Он был страшно недоволен собою.
Потянулись тоскливые дни. Никогда раньше Лева не испытывал такой тяжести на сердце, как теперь. Несмотря на голод, несмотря на то, что он лежал около смрадной параши, ему было всегда легко. А вот теперь, когда допустил ложь, слукавил, — как ни пытался оправдать себя тем, что сделал это только ради брата, — сердце его потеряло покой…
Глава 14. Делающий добро
«Итак, доколе есть время, будем делать добро всем, а наипаче своим по вере».
Гал. 6:10
Хотя в камере Лева был не один, братьев по вере среди арестантов не было. Тяжело было юноше сидеть в этой мнимой «одиночке» еще и потому, что никаких писем от верующих и от родных он не получал. Они не знали, где он, а он не знал, что с ними. Здоров ли отец? Что у него там, в ссылке? Как живет мама с малыми детьми? Здорова ли, хватает ли хлеба? А братство, дорогое братство… Есть ли еще открытые общины, или даже все молитвенные дома отобраны и аресты и ссылки верующих продолжаются? Ничего неизвестно!
Следователь на допросе говорил, что арестуем-де местных верующих. Но, может быть, он просто пугал его? Неужели у них хватит совести ни в чем не повинных людей сажать в тюрьму только за то, что они разговаривали с ним, принимали его как брата во Христе и оказывали ему любовь как заключенному. Он молил Бога, чтобы никто не пострадал, чтобы все прошло благополучно.
— Господи! — шептал он день и ночь. — Пусть сделают со мной что угодно, лишь бы никого не арестовывали из-за меня…
Все заключенные камеры относились к Леве с большой симпатией. Он был самый молодой, самый истощенный, тихий, кроткий, беззащитный, желающий всем только добра. Правда, какое добро он мог сделать этим людям в тех условиях, в которых находился?.. Он говорил им о Христе, но говорил, видимо, без силы: они не каялись. Единственно доброе, что он делал, это, как в свое время в Красноярске, когда утром арестанты умывались, он стоял у параши и подавал им воду.
Особенно расположился к Леве бывший начальник милиции. Ему были разрешены передачи. Сам он был украинец, а на Украине борщ в особом почете. Так вот, когда его жена передавала ему сваренный дома душистый украинский борщ (а было это почти каждый день), он всегда приглашал Леву разделить с ним трапезу. Лева Отказывался, но тот не приступал к еде, пока Лева не брал ложку. Это был необыкновенно вкусный борщ. Кажется, ни до этого, ни после Лева не ел такого. Юноша сердечно благодарил угощающего и, вспоминая слова Христа, который сказал, что напоивший его чашей холодной воды не потеряет награды своей, говорил, что за этот борщ Господь даст ему особую награду.
На эти слова Левы бывший начальник милиции по-доброму улыбался и спрашивал:
— Хотел бы я знать, что это за награда будет?
Но Лева сказать этого не мог. Он только утверждал, что награда непременно будет.
Начальник милиции очень часто тосковал, грустил, и единственный его отрадой было курение. Он курил папиросу за папиросой, как, впрочем, и другие заключенные; которые готовы были отдать все, лишь бы иметь махорку или табак.
Однажды с передачами получилась какая-то неувязка, произошел перерыв в их приеме тюремными службами, и курящим нечего было курить. Они тосковали необыкновенно. Начальник же милиции метался из угла в угол. Наконец, залез под нары, достал оттуда старый березовый веник, завернул в бумагу листья березы и закурил. Но, увы, это не принесло ему облегчения. С большим состраданием смотрел на него Лева.
— Вы бы обратились ко Христу, — посоветовал он. — Господь избавил бы вас и от тоски, и от курения.
— Счастливый ты человек, Лева, что веришь во Христа. А я вот ни во что уже теперь не верю… Верил в светлое будущее, в коммунизм, а как посмотрел на жизнь, на положение крестьян и на все, потерял веру во всякую правду…
За что он сидел, Лева не знал. Не знали и другие заключенные. Он никогда не проронил о своем деле ни слова. Но все знали, как страстно он любил свою молодую жену и ребенка. Жена передавала ему в передачах свое белье, и он искусно вышивал его, делал всякие мережки. За этим занятием он проводил целые дни.
Часто бывали обыски. Обыскивали тщательно, но несмотря на это, в камере был свой перочинный нож. Как только был слышен шум, указывающий на то, что в других камерах начинается обыск, нож на ниточке осторожно спускали в трещину между стеной и цементным полом, а когда обыск заканчивался, его благополучно оттуда извлекали. Во время одного из подобных обысков всех вывели из камеры и поставили лицом вплотную к стене коридора. Одновременно заканчивался обыск и в другой камере. Арестованных стали проводить мимо того места, где стоял Лева, и вдруг один из них, крепко сжав руку Левы, сказал:
