Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея
— Но я видел Его на самом деле! — закричал я. — Он прошел со мной вместе по дороге много стадий. Он говорил, учил… Послушайте: Он толковал те места Писания, где сказано, что Он именно так должен был страдать ради нашего спасения…
— Равви, — сказал Иаков, брат Учителя, подходя ко мне, — у тебя тоже от горя помутилось зрение… Перестаньте так шуметь! — повернулся он к собравшимся, которые все еще продолжали спорить. — Вы хотите, чтобы на ваши крики сбежался весь Офел? Чтобы сюда прислали стражу из Храма? Вы же знаете, что нас подозревают в похищении тела… Послушай, равви, — снова сказал мне Иаков, — это ужасное преступление, понятно, как ты это переживаешь… Поверь, мы очень сочувствуем тебе… Но не поддавайся обману, как Мириам, Симон и Мария. Им кажется, что они видели Учителя. Но это только самообман. Он умер, а Его тело украли священники… А теперь они обвиняют нас, говорят, что это сделали мы. Если мы будем направо и налево кричать, что Он воскрес, они схватят нас и убьют. Все, кому показалось, что они видели Его, поддались самообману. Это мог быть Его дух… Есть люди, которые видят духи умерших. Может быть, кто–то из вас видел Его дух.
— Это был не дух! — возопила Мария, тряхнув своей огненно–рыжей головой. — Это был не дух! Я могла до Него дотронуться! если бы Он только позволил…
— Это был не дух, — повторил за ней Симон, но в его голосе не чувствовалось той непоколебимой уверенности, которая била из слов Марии. Вообще Симон как–то сжался и выглядел потерянным и покорным. Он никого не пытался перекричать своим басом, никому не навязывал своего мнения. — Я тоже до Него не дотронулся, — словно оправдываясь, произнес он. — Но зато я слышал, как Он говорил. Господь сказал так… — он еще больше понизил голос, стараясь изобразить, как именно говорил Учитель, — вот так: «Петр…» Разве может дух говорить так, как Он… — обратился Симон ко мне.
— Это не был дух… — отозвался я. — Он сидел за таким же точно столом, разламывал хлеб и давал нам… Нет и нет! Я–то уж последним склонен верить во всякие небылицы. Но я тоже почти мог до Него дотронуться…
— Но ни один из вас тем не менее этого не сделал! — изрек Иаков.
— Тебе показалось, Симон, — вставил Андрей, — ты видел духа…
— Это был не дух! — снова вскричала Мария.
— Взглянуть бы на Него еще раз, пусть хоть и в виде духа, — вдруг выдохнул Иоанн. — Нам было бы не так тяжело…
— Нет, Иоанн, — неожиданно раздался голос Мириам. Ее манера говорить напоминает Ее Сына: Она скажет тихо, но слова Ее всегда весомы и западают в душу, как зерно в землю. Она редко говорит, очень редко. Удивительно, что Она отозвалась именно сейчас, среди такого гвалта. — Нет, Иоанн, — повторила она, — Он не обратился в бесплотное видение. Его дух никогда не умирал. Он просто ушел от нас на мгновение и снова вернулся. Он воскрес во плоти, чтобы наши человеческие глаза могли видеть, а наши человеческие губы — говорить…
— Но если бы так… — снова начал Иаков.
— Вы слышали, что сказала Мириам? — воскликнул Симон. — Я должен говорить об этом, должен! — он ударил себя огромным кулаком в грудь. — Я должен кричать!
— Об этом нельзя молчать! — вторил я.
И тогда Он встал между нами. Двери не отворялись, треск огня не стихал, мы продолжали дышать. Мы оставались в нашем мире, и Он был тут же, Такой, как прежде: высокий, с приветственно раскинутыми руками, с призывной улыбкой.
— Шалом алейхем… — Он сказал.
Никто не отозвался, никто не тронулся с места. Мы вросли в землю, как жена Лота, обратившая лицо к пожару, пожирающему грешные города. Стояла гробовая тишина, сквозь которую едва доносился лай собак и шум ветра, раскачивающего кипарисы.
— Почему вы боитесь? — спросил Он. — Почему вы ищите более трудный ответ, чем тот, который приходит сам? Это Я. Посмотрите: у Меня есть руки и ноги. Прикоснитесь ко Мне. Я вовсе не дух, лишенный костей и плоти. Прикоснитесь ко Мне. Вы все еще не верите Мне, дети? Вы все еще боитесь? У вас, верно, есть какая–нибудь еда? Смотрите: вот я ем вашу рыбу и ваш мед. Вы и теперь не верите, что Я, живой, стою среди вас?
— О, Равви! — крикнул Иоанн и, упав на колени, прижался губами к краю Его плаща.
— Раввуни! — вскричала Мария. Она на коленях приближалась к Нему, протянув руки, и лицо ее сияло от счастья.
— Учитель! — рыдал Петр.
— Господи! — воззвал Иаков. — Прости мне, что я мог не верить…
— Иисус! — проговорила Мириам. — Сын Мой…
— Равви! Учитель! Господи! — все разом теснились к Нему, целовали Его руки и одежду и плакали от восторга и счастья. Он тоже прижимал их к себе, как будто тоже радуясь, что вернулся и снова находится среди них.
Я подошел к Нему последним.
— Равви, — сказал я, — долгую дорогу прошли мы вместе, и я только в конце узнал Тебя… Но Ты сразу исчез. Ты был прав, поступив так. Я не заслужил от Тебя такой милости. Я не сумел разглядеть, Кто Ты, и не сумел бросить все, чтобы идти за Тобой. Если ты оттолкнешь меня от Себя, это будет заслуженным наказанием… Ведь я… Я…
— Друг, — мягко прервал Он меня. — Мой друг, которому Я отдал Свой крест, приветствую тебя. Иди сюда, ближе, дай Я обниму тебя.
Юстус, что я могу об этом написать? У греков есть история о сыновьях богини–земли, которых никто не мог победить, так как они припадали к матери–земле и вновь обретали силу и здоровье, для того чтобы вернуться к борьбе. Эта легенда — словно туманное напоминание о Нем. Ибо не успел я дотронуться до этой горячей, почти обжигающей груди, как все, что было во мне слабостью, тотчас обратилось в силу. Он исцелил меня! О, Адонаи! Он воскресил меня…
Мы сели кружком на землю, а Он стоял между нами, как прежде, и снова говорил о том, почему было нужно, чтобы Он умер именно так, дабы исполнилось Священное Писание и на всех могла снизойти благодать отпущения грехов…
— А вы будете свидетельствовать обо Мне, — закончил Он, — разойдетесь во все стороны по всему свету и всем расскажете об обещании Отца…
На рассвете Он ушел, как и появился, не открывая дверей. Он, который подчинился законам этого мира ради того, чтобы победить его.
Когда утром я собрался уходить, ко мне подошел Иоанн и отозвал меня в сторону.
— Равви, — сказал он, — не возвращайся домой, чтобы с тобой не случилось того же, что с Иосифом…
— С Иосифом? — крикнул я. У меня вдруг скрутило сердце. — Что с ним случилось? Говори… — торопил я. — Я ничего не знаю.
— Я думал, ты уже знаешь… — ответил он, пораженный. — Твой друг, равви, погиб. Он пошел к гробу Учителя, и там его убили подосланные сикарии…
Иосифа нет! Я не мог примириться с эти известием. Иосифа нет! Мой друг, мой единственный друг, который столько сделал для меня в жизни, и которого я по–настоящему разглядел только перед самой его смертью! Я отошел в угол комнаты, уселся на скамью и закрыл лицо руками. Но я не плакал. В это утро я не мог плакать. Невозможно плакать после того, как ты ощутил прикосновение Сына Божьего…
Так я буду теперь называть Его! Разве может быть богохульством произносить имя Всевышнего, если Сам Всевышний назвал этим именем Своего Сына? Однако Иосиф мертв… К сожалению, я все же оставался человеком. Радость, которой Он меня овеял, подобна дуновению ветра, который ласково скользнул по нашим щекам — и вот уже исчез… Им не укрыться от боли, как не укрыться от мира. Но и мир, и боль стали теперь другими. Иосиф мертв. Мне будет его недоставать. Пустота, которая образовалась в моей жизни после смерти Руфи, станет еще глубже. Но я знаю одно… Не знаю, а чувствую! Это будет только моя пустота! И Руфь, и Иосиф находятся с Ним… Его смерть отворила край непостижимой радости. И они там. Это ничего, что мне будет всю жизнь недоставать их. У них всего вдоволь! Они с Ним в Его Царстве. Они наверняка с Ним… Разве это так уж важно, Юстус, что сам ты подвергаешься опасности, если при этом можно быть спокойным за самых дорогих?
ПИСЬМО 24
Дорогой Юстус!
Я уже начал думать, что мы так ничего и не дождемся!
Ежедневно мы собирались для общей молитвы и, встав полукругом на колени вокруг того места, где еще так недавно мы видели Его живого, отчаянно молили об обещанном утешении. Напрасно! Мне хорошо знакомо чувство человека, который до последнего молил о том, что так и не было ему дано: в нем не остается даже горечи, только пустота. Ему кажется, что все теперь ему безразлично: и зло и добро; пусть случается все, что угодно — он единственно жаждет, чтобы это случилось быстрей; только бы покончить с ожиданием…
День Его Ухода отдалялся все дальше. Слава Его с каждым часом меркла в нашей памяти. Увы, не бывает чуда, которое бы длилось вечно. Впечатления стираются перед нашим внутренним взором, пальцы обрастают новой кожей. Не существует ничего, что могло бы убедить человека раз и навсегда: от великой радости он снова возвращается к отчаянию. Мы молились… Откуда мне знать, что чувствовал при этом каждый из них? Возможно, что–то совсем другое. А я чувствовал только все возрастающую горечь.
