Павел Дарманский - Побег из тьмы
Неизвестно, чем закончился бы столь мудрый богословский спор о бороде, если бы Лысенко не удалился. Вопрос: «Плоть ли борода?» — остался открытым.
За исключением языков будущие священнослужители изучают только узкоспециальные, богословские предметы. Ни в духовной семинарии, ни в духовной академии они не получают образования в общепринятом смысле этого слова. Если там и заходит речь о подлинной науке и научной, материалистической философии, то преподаватели, в большинстве своем имеющие о них довольно смутное представление, всячески стараются доказать, будто наука и материалистическая философия прекрасно согласуются с религией и философией идеалистической. В большинстве случаев им это удается делать и именно потому, что как в семинарии, так и в академии прививают церковность, пичкают православием, но не дают объективных знаний.
Однако преподавание богословских предметов в академии было более глубоким, чем в семинарии, и мы имели больше возможностей для самостоятельной подготовки. Добросовестный и критический подход к отдельным богословским вопросам привел к тому, что я стал замечать уже не только несообразность в житиях, но также несогласия и противоречия в самой «святой» библии и некоторых положениях догматического и нравственного богословия. Противоречия в системе богословия преподаватели объясняли тем, что якобы человек своим скудным и несовершенным разумом не может постичь всю «глубину премудрости и разума божия» и называли их «кажущимися противоречиями».
Однако даже своим «скудным и несовершенным разумом» я увидел достаточно ясно, что, например, библейская книга «Есфирь» не только не содержит никакой «глубины премудрости и разума божия», но вовсе не является религиозной. В каноническом ее тексте ни разу не встречается слово «бог». Бывший тогда профессором духовной академии Александр Александрович Осипов считал эту книгу отрывком из персидской летописи времен Ксеркса. Возникал вопрос: почему же тогда все другие летописи не признаются «боговдохновенными»? А если они «небоговдохновенны», то почему же этот отрывок попал в библию и признан святым?
Не нашел я ничего божественного и в книге «Руфь», в которой повествуется, как бедная молодая вдовушка отдалась богатому старику Воозу, и он купил ее и сделал женой своей.
А книга «Песнь песней Соломона»! В ее тексте также нет ни одного слова «бог». Больше того, это любовная восточная поэма с обилием аллегорий и преувеличений. Некоторые места этой «священной» книги в настоящее время звучат порнографически.
Этот стан твой похож на пальму и груди
твои на виноградные кисти. Подумал я: влез
бы я на пальму, ухватился бы за ветви ея;
и груди твои были бы вместо кистей винограда,
и запах от ноздрей твоих, как от яблоков.
Да простят мне такую цитату; ведь я не от себя говорю это, привожу образец «слова божия» из «святой» библии.
В книге «Екклесиаст» излагаются прямо-таки атеистические мысли. Вопреки церковному учению здесь говорится об общности происхождения и конца человека и животного, отрицается загробная жизнь и даже утверждается, что смысл жизни человека заключается в труде: «…Участь сынов человеческих и участь животных — участь одна, как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом; потому что все — суета! Все идет в одно место, все произошло из праха, и все возвратится в прах… Итак, увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими: потому что это — доля его…» (III, 19—22).
Не в лучшем положении оказался Новый завет. Доцент духовной академии Михаил Сперанский не мог ясно и правдиво согласовать противоречий самих евангелий. Например, в евангелии от Матфея говорится, что после рождения Иисуса в одном из домов города Вифлеема (из чего видно, что Иосиф и Мария жили в Вифлееме), «святое семейство» бежало оттуда в Египет, спасаясь от преследований со стороны царя Ирода. После этого произошло избиение младенцев.
А в евангелии от Луки сказано, будто Иисус Христос родился в вертепе (а не в доме), ему поклонялись пастухи (а не волхвы), в восьмой день было совершено обрезание, а в 40-й день его по обычаю принесли в Иерусалимский храм, а оттуда — в Назарет (где якобы жили Иосиф и Мария), где он и жил до 30-летнего возраста.
Известно, что Вифлеем находился в Иудее. Если избиение младенцев происходило в Вифлееме и его окрестностях, то Иосифу с Марией и младенцем достаточно было удалиться за пределы Иудеи, чтобы быть в безопасности. Спрашивается: зачем им было совершать такой дальний побег, в Египет? «И там (в Египте) был до смерти Ирода…» — говорится в евангелии от Матфея. Следовательно, никакого «сретения» в Иерусалимском храме, о котором говорит Лука, быть не могло. Если же верить Луке, что в 40-й день по рождении было «сретение» и из Иерусалима Иисуса отправили в Назарет, то не могло быть никакого бегства в Египет, избиения младенцев в Вифлееме, и Иисус не мог жить в Египте (как говорит Матфей). Что же касается евангелий от Марка и Иоанна, то оба они вовсе умалчивают о рождении Христа и других событиях, связанных с его жизнью до 30 лет. Более того, евангелист Иоанн прямо говорит о непосредственно небесном происхождении Иисуса, а не о рождении от девы Марии.
Я сознавал, что подвергнуть сомнению «священное писание» — это значит совершить большой, непростительный грех. Подвергая библию сомнению, я подвергал сомнению первоисточник, основу основ христианского вероучения.
Стремясь разрешить евангельские противоречия, я обратился к сочинениям «святых отцов и учителей» церкви, признанных ею непререкаемыми авторитетами в деле объяснения писания. Но даже Иоанн Златоуст, почитаемый церковью непревзойденным истолкователем библии, не мог согласовать противоречивых евангельских повествований о первых днях жизни Иисуса Христа.
Действуя в точном соответствии с церковными правилами, я обратился к духовнику — игумену Филагрию. Он терпеливо выслушал меня, а потом целый час наставлял на путь истины. Он говорил, что я подвергся искушению дьявола за попытку поставить разум выше веры.
— Ты должен молиться, чтобы господь помог тебе погасить любопытство разума и воспламенить спасительность веры, — заключил он.
Лишь много времени спустя я понял, насколько противна человеческой природе слепая вера, как она губит в человеке самое главное, самое ценное — стремление к познанию окружающего мира. А я с самого раннего детства испытывал непреодолимое стремление к учебе, к знанию.
«А может, и в самом деле «мудрость» мира сего есть мерзость перед богом?» — под впечатлением исповеди приходили мне в голову слова писания. И я старался исполнять указания духовника: усердно молился, утром и вечером в поте лица своего совершал десятки поклонов, читал акафист «ангелу-хранителю», изо всех сил пытался воспринимать религиозные истины верою, а не разумом. Казалось, я добился некоторых успехов.
И вдруг весной 1952 года я узнаю, что мой лучший друг Евграф Дулуман порвал с религией и православной церковью. Я был потрясен. Со слезами молился о нем, как о заблудшем, как об отступнике. Хотелось верить, что он раскается. Между нами завязалась острая полемическая переписка. Я убеждал его, что он неправ, а Дулуман убедительно доказывал, что заблуждаюсь я, что религия прямо противоречит науке и нет в ней истины. Когда я указывал на христианскую мораль, он отвечал, что коммунистическая мораль неизмеримо выше, что только она жизненна и достойна человека, так как отвечает человеческой природе, а христианская мораль со своим смирением, кротостью и призывами к рабству унижает человека, идейно обезоруживает его и делает безвольным.
Что можно возразить против этого? Я прекратил переписку, считая ее грехом. Но от поставленных им вопросов, от ясных и неопровержимых доводов Дулумана мне уже было не уйти.
Дулуман упрекал меня в том, что я из-за своей веры остался профаном в современной науке, особенно в естествознании, не знаю простой бурлящей вокруг жизни нашего народа. И вот, спасаясь от упреков Дулумана, я стал покупать книги естественнонаучного содержания, начал посещать Центральный лекторий в Ленинграде. Я ухватился за мысль, что знакомство с материалистическим учением еще более укрепит мое религиозное убеждение, так как я пойму слабость атеизма и смогу крепче защищать свою веру. Так началось мое светское самообразование.
Но времени для работы над естественнонаучной литературой было крайне мало. И распорядок дня не благоприятствовал этому. День в стенах академии по звонку начинался с 7 часов утра. После подъема, разминки и омовения все обитатели интерната по звонку молчаливо и чинно шли в церковь (что при общежитии) на утреннюю молитву. По окончании молитвы из церкви (уже менее тихо и чинно) все направлялись в трапезную. Перед завтраком и после него снова молитвы. В 9 часов начинались занятия (шесть уроков ежедневно). Каждый урок также начинался и кончался молитвой. В 15 часов обед. До и после обеда молитва. Потом до 18 часов было относительно свободное время: с разрешения инспектора или надзирателя можно было, как говорится, выйти на волю. В 18 часов для дежурного класса начиналось вечернее богослужение, а для остальных — аудиторные занятия. При академии была библиотека, заполненная богословской литературой, и читальный зал, где имелись художественная литература, журналы, газеты. Между прочим, они не пользовались авторитетом среди учащихся, ибо преподаватели старались внушить, что «единым на потребу» должны быть религиозные книги.
