Вадим Рабинович - Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух
Но возможен ли такой? А если возможен, то каким образом возможен?
Сложить-вычесть? Помножить? Эклектически смешать-перемешать? Или...
Полифонический григорианский канон, семицветный спектр белого света.
Светлейший Бернар - чернейший Петр; черный аббат - светозарный магистр. В результате оба серые?
Или - скорее - так: исторически реконструированный учитель-книжник Петр Абеляр - всенепременно всеевропейский и всеобязательно из XII христианнейшего столетия. Портрет на семь (кажется, так?) относительно самостоятельных профилей, проглядывающих из единого, сработанного концептуальными усилиями, фаса. Семь суверенных голосов, спевшихся в сольное целое, имя которому ученый человек и учитель-книжник Петр Абеляр в его ученом времени; ученое время, запечатленное на все последующие времена в Абеляре - ученом человеке и учителе-книжнике. Индивидуально-социальный портрет, данный в социально-индивидуальном слове - тексте о том, как читать текст.
Образ средневекового ученого человека - учителя и книгочея?
Получится ли? А может быть, уже получилось?
В самом деле, Абеляр как всечеловеческий феномен? - Заманчиво, потому что очевидно. Таких, говоря мягко, недолюбливали во все времена. Куда не очевидней и потому еще заманчивей представить Абеляра учителем-книгочеем европейского средневековья. (Может быть, потому и нашим современником?) Опыт собственной жизни, предназначенный наставить на путь истины всех, кто того пожелает? Неужели и здесь ничего не получится?..
Живут в нашей истории все: Абеляр и его преследователи; Элоиза и ученик опального магистра Беренгарий; Абеляр собственной истории и Абеляр своего же текстологического трактата... Но живут каким-то странным, словолюбивым образом, представляя собственные жизни (в определенных граничных условиях) в виде текстов этих жизней (плач по утраченному в "Истории моих бедствий" у самого Абеляра, эпистолярно-любовный порыв Элоизы, богомольно-наждачный ответ бывшего, а теперь изувеченного, возлюбленного, доносы законосообразного Бернара, защитительные речи Беренгария).
Но... текстологический трактат Абеляра, обнаруживший - в доведенной до конца науке читать - неуравновешенность, неустойчивость текста, за которым тот, кто сказал первое слово и предстал в своей единственной, неповторимой немощи - человеческом бессилии-всесилии. Неавторитетный авторитет, освящающий, теперь уже после прочтения, совсем уже несвященный текст. Вечность, сверкнувшая мгновением, или мгновение, растянутое на веки вечные?
Во взаимное ратоборствование вступают жизни в текстовых своих обличьях, специально для того изготовленные: Абеляр для Бернара - это Абеляр, вогнанный в формулу (магистр, учащий на холме святой Женевьевы и идущий по арианско-несторианско-пелагианскому пути); Абеляр в собственных глазах гордый гений, кому все завидуют; Абеляр для Беренгария - "свирель закона"; священный текст для Абеляра - то, что следует освободить от разночтений, этих нечаянных промельков внешних примет жизни, покоробивших светоносное зеркало священного текста...
Но всё это - вокруг научения читать текст. Расплата за это. Защита от расплаты. Собственная исповедальная история всё о том же...
Урок читать дан в наборе "технологических" процедур этой науки - в приеме; и наиболее, как мне кажется, внятно на материале Абеляровой текстологии. Личный опыт - в учительском приёме для всех? Все остальные истории - лишь подсветы. Достигается это универсальное умение усилиями личной, как будто свободной, воли - всё сплошь в границах действия разума (номиналистически-реалистическая отмычка Абеляра к таинствам веры, например). Достигается ли?..
Чаемый идеал, во имя коего вся эта ученость: раскаявшийся отступник (предсмертное "Отречение" Петра Абеляра); истовая монахиня (на деле страстно влюбленная аббатиса Элоиза) ; оскопленный отшельник (в прошлом пламенный любовник); самосожженец богохульного текста... Ну, и что там еще? - Несчастнейший из несчастных. Зато личность, которой вновь суждено обронить в мир слово-жест-поступок. На развалинах прочитанного священного текста. Именно потому ратоборствовали тексты, а плакали, гневались, торжествовали живые люди. Сшибались тексты, а трещали ребра.
Урок, которому не научить...
Когда бы Абеляр жил по тексту (если бы текст не был избыт в чтении), то был бы смиренным и кротким. А если бы по тексту жили Бернар и Ко, они простили бы своего противника, потому что по тексту положено прощать. Живешь не по правилам - не по правилам и получай. Единоборство преизбытков человеческих уникальностей (но прежде, конечно, прошедших ученейшее испытание стать текстами и едва ли не целиком ими ставшими; текстами для всех). Восстановить текст из пепла!
Но жизнь Абеляра (в надтекстовой своей части - то, что задирало нос, любило и мучилось) и жизнь Бернара (тоже в надтекстовой - то, что завидовало, строчило доносы, ханжествовало и шило дело) уложились-таки в большой текст целой эпохи, имя которой - книжно-ученые европейские средние века. В большой вновь воссозданный текст. Можно начинать все сначала: на разные лады читать этот большой текст учительско-ученического средневековья.
Ученые тексты того и другого тоже прочитаны и сопоставлены. И они вкупе - тоже составили большой текст схоластического способа умствовать в пору кризиса этого способа. Пожалуй, первого кризиса такой силы.
Правильный аббат Бернар - еретический магистр Петр. Единомыслие инакомыслие. Но инакомыслие как подсвет монолитного всеевропейского, всесредневекового - христианского - согласия. (В этом смысле в средние века - все еретики, но все и единомышленники: ибо спасение есть дело всех, но для каждого оно индивидуально. Важно только, чтобы у индивидуально спасающихся не было именно по этой части учеников, а они и невозможны.)
Прочтение этого Большого текста средневековья и есть абеляровское пока только загаданное - "Scito te ipsum" ("Познай самого себя"), всецело возможное лишь в момент самоисчерпаемости средних веков. Но это время еще не пришло.
Хотел научить читать, но разучил чтить. Учительская миссия Абеляра не состоялась. Текст чаял быть восстановленным, а оказался разрушенным. На развале - скажу еще раз - жалкий человечек, но и великий в своей единственности. Вновь загнать его в текст. Но для этого есть лишь один способ - насильничать над живым и единственным: оскопить того, кто любит; постричь в монахини ту, кто любит; заставить сжечь собственный текст того, кто его сочинил; принудить отречься от себя - от себя живущего, чтобы стать якобы живущим ("На горло собственной песне")...
Это - злая воля, производящая смерть. Но смерть - единственно веское доказательство того, что была жизнь ("умер - значит жил"). А жизнь и есть чудо, которому не научить. В этой точке, собственно, и исчерпывает себя Урок Абеляра: учить читать.
Еще раз: жизнь и есть чудо, которому не научить. И всё-таки...
Требуется иное!
Если Абеляр очищает текст от случайностей неподлинного, тем подлинно и живя, то его почти современник Франциск из Ассизи только и делает, что очищает не текст, а жизнь от якобы жизни. И даже не очищает, а сразу вот так и живет - богу и природе угодной жизнью. Жизнь как чудо; как личное воление-игра. Естественное как сверхъестественное.
У Франциска сразу два учителя: природа и Иисус Христос, Христос и природа. Они его учат жить. У этих учителей каждый раз может быть лишь один-единственный ученик. Остальные в этом удивительном классе - на шпаргалках и подсказках. Но и сам... Учит жить. Учит жить или просто живёт?
"Вне школ и систем" (Пастернак).
Но... забегаю вперед.
Потому что еще не начался, а только еще начнется обещанный урок Франциска. Но пред тем, как уже заведено, - зонг-апология сюжета, рискованного и противоречивого, как да и нет в одной жизни, в одной судьбе:
Что есть сюжет?
Из жизни перешед,
Едва ступив на чистую бумагу,
Он сделался, поскольку он сюжет,
Смертельным жестом,
Шпагою о шпагу.
Сюжет - прямого дела торжество.
Как черно-белое на фоне голубого.
Но что мне делать, если естество
Насквозь мое
Ежемгновенно ново?
Полутонами мреет. И, светясь,
Двоится среди хохотов и всхлипов.
Такие
Черт побрал бы этих типов!
В сюжет не попадали отродясь.
А я попал.
Сам влез в него.
И что ж?
Как жизни часть.
И вот уж он нестроен.
Нескладен он...
Но до чего ж хорош
И плох одновременно до чего ж
Сей мир, который дан, а не устроен!
Почти как тот разлаженный сюжет...
Но если он - действительно сюжет,
В нем не сводимы крайности на нет.
И ДА и НЕТ
Раздельно пребывают.
И солнце греет в нем.
И лед не тает...
Войди в меня,
Сложи меня,
Сюжет!
УРОК ФРАНЦИСКА,
