Андрей Муравьев - Путешествие ко святым местам в 1830 году
Поспешая в путь, я нанял татара, или курьера, который взялся доставить меня за тысячу левов в Константинополь: сии татары всегда употребляются правительством и франками для конной летучей почты между Смирной и столицей на расстоянии 54 часов. На кануне отъезда провел я вечер у консула голландского с знаменитым летописцем крестовых походов г. Мишо{114}, который, несмотря на свои преклонные годы, хотел поклониться Св. гробу. Он прежде ехал в Царьград, чтобы оттоле послать по Анатолии зависящих от него инженеров для наблюдения военной дороги Людовика VII во время второго крестового похода, и потом уже собирался сам в Палестину, которую более других достоин был видеть по обширному свету, пролитому им на главные битвы ее защитников. Он и г. Шатобриан{115} приятно завлекают читателей в Святую Землю, и книги их суть истинное сокровище для путешественников на Востоке, ибо пламенное чувство оживляет рассказ их. Я встретил в г. Мишо живую летопись средних веков и жадно внимал его беседе, передавая ему то, что видел сам в моем странствии по Святой Земле.
Второго июня рано утром оставил я Смирну и на переменных быстрых иноходцах помчался по цветущей Анатолии. По всей дороге представлялись мне самые прелестные виды: горы и долины, реки и леса напоминали родину богов и героев, где баснословие, одушевляемое самой красотой мест, все облекло своим поэтическим покровом. Так очаровательна сия природа, так благорастворен ее воздух, что одни только турки могут не чувствовать их благодетельного влияния и остаются варварами в одной из самых цветущих стран мира. Но всех великолепнее была долина Магнесии; древний Герм, таивший золото в песках своих, роскошно извивался по Лидийским полям, там, где некогда Сципион, победитель Антиоха, первый ознаменовал власть римскую над сей страной света. Ак-Гиссар, или белый замок, в древности Фиатира, одна из семи церквей Апокалипсиса, стоит недалеко от волн Лика, на другой оконечности сей долины, усеянной роскошными селами и стройными рощами кипарисов. После многих странствий я еще не встречал ничего очаровательнее сей долины, исключая, быть может, поморья Птолемаиды.
Новый хребет диких и лесистых гор, начинающийся от городка Гвалембех, отделяет долину сию от другой более пространной, посреди коей лежит веселый городок Балык-Гиссар. Ночью совершал я трудный переход сей, останавливаясь на несколько минут в малых кофейнях, смазанных из глины или сплетенных из ветвей, которые рассеяны на расстоянии часа или двух друг от друга по сей дороге и служат караульнями для надзора. Скитаясь в самую полночь по бесприютным горам, утомленный тяжкой дорогой, пролегавшей сквозь чашу бора или через каменистые овраги и продрогший от холодного ветра, который выл по лесистым ущельям, я бросился отдохнуть на лиственное ложе в одном из сих шалашей. Но как велико было мое удивление, когда услышал сквозь сон отечественный, сладкий язык. Мне показалось, что я уже на родине, я вскочил: но это был только голос хозяина кофейни, который находился во время последней войны пленным в Киеве и, узнав, что я русский, хотел приветствовать меня языком моим.
Далее за Балык-Гиссаром продолжаются пустынные ущелья Железных ворот до живописного селения Сусульрик, которое лежит у самой подошвы гор, на крутом берегу древнего Рындака, текущего по роскошной равнине в Мраморное море. Очарователен был вид его при лучах заходящего солнца; там отдохнул я после двух бессонных ночей, проведенных мной на пути из Смирны, и на рассвете, следуя по течению Рындака мимо городка Могалыч, достиг малой пристани неподалеку от устья расширившейся реки.
Многие суда стояли там на якоре, но не было легких лодок, на которых совершают обыкновенно путь в Царьград по Мраморному морю. К счастью, причалила в скором времени десятивесельная ладья с сановником Сераля, и я воспользовался сим случаем, чтобы отплыть ночью из Могалыча. Вдоль берега направляя путь наш, миновали мы обширные заливы Мундании и Никомидии, то направляя парус с попутным ветром, то ударяя веслами под навесами высоких скал в виду цветущих селений Анатолии. С наступлением вечера утих ветер, и утомленные гребцы просили отдыха в веселой пристани Халки, одного из Принцевых островов. Восходящее солнце озарило перед нами в полном великолепии Царьград, и радостно устремился я на родственный берег Европы.
Воспор{116}
Но я уже никого не застал в Пере. Чрезвычайный министр{117} и вся его блестящая свита отплыли еще до моего приезда; посланник г. Рибопиер{118} и миссия проводили лето в Буюк-дере{119}; маркиз Гропалло уехал с семейством в отечество. Я нашел только Блюстителя Святой Земли, которого поблагодарил за гостеприимство его иноков в Палестине, и отправился сам в селение Буюк-дере, отстоящее за двенадцать верст от столицы. Хотя мысль о долгой разлуке и, быть может, вечной, с людьми мне близкими, стесняла сердце, но другая животворящая мысль о скором возвращении на родину вытесняла первую. Благосклонно принятый нашим посланником, я остался до первого попутного ветра, чтобы сесть на один из бесчисленных кораблей, теснившихся вдоль Воспора.
Очаровательно было их зрелище, когда при веянии переменных ветров пролива выдвигалась то с одного, то с другого края тихого залива Буюк-дере лебединая стая разноплеменных судов и скользила вдали белыми парусами по темному берегу Анатолии, или быстро спускаясь из моря Черного в Мраморные воды, или медленно подымаясь вверх по течению, с богатствами Юга и Востока. Еще очаровательнее был самый Воспор, когда с упадающим ветром и нисходящей ночью корабли сии собирали свои белые крыла и многоцветные флаги и отходили к покою по обеим сторонам живописного пролива и когда с появлением вечерней звезды легкий звон колокольчиков раздавался на их палубах, призывая к молитве.
Но когда полная луна подымалась из Азии на вершину горы Исполина и оттоле еще выше на синее, летнее небо, чтобы поструиться в серебре Воспорском, какая чудная картина пробуждалась из вечернего сумрака на земле и на водах, какие дивные звуки по ним пробегали: то одинокий плеск скользящей ладьи обличал ее еще за оградой скал, доколе не являлась она на тихих водах; то слышался говор многих пловцов, отчаливающих в полусвете месяца от берега Европы, увенчанного башнями и кипарисами; но быстрые их весла рассекали не одни лишь струи, – они легкими ударами разбивали на них роскошные палаты, которые похитило зеркало моря у соседних берегов, и смело набегала ладья на подводные огни, горевшие в окнах влажного города.
И земной Буюк-дере оживлялся тем же благотворным влиянием месяца. Все именитые франки, по примеру посланников избравшие его летним приютом, весело прогуливались в лунной прохладе ночи по широкой набережной, вдоль коей выстроен амфитеатром городок сей у подошвы гор, цветущих садами. Во многих домах раздавалась музыка, и ее приходила слушать под окна шумная толпа, затевая иногда веселые пляски. Какая-то общая гармония соединяла людей и природу в сии беспечные минуты, тихим упоением волнуя сердце не сильнее серебряной струи Воспора, замирающей в сладостном трепете моря. И посреди сей усыпительной неги мыслей и чувств одна только песнь от времени до времени потрясала сердце и, как девятый, неодолимый вал, стремила его на родимый берег из-под роскоши чуждого неба, от радостей не своей земли. С корабля русского неслась сия песнь, о русской Волге она звучала, и смятенный Воспор, услышав заветное имя реки, тщетно помавал своими кораблями и тщетно ударял об утесы свои морские волны, чтобы хотя на миг затмить царственную мать сию перед одним из скитающихся ее сынов.
Так провел я десять приятных дней в Буюк-дере, отдыхая от долгого пути с невыразимым чувством радости о совершении обета и скором возвращении на родину, которое зависело от первого южного ветра. Накануне отъезда мне удалось еще раз видеть султана, ибо он проводил лето в соседнем дворце Ферапии, на берегу Воспора, и любил иногда посещать по пятницам мечеть Буюк-дере, чтобы показываться франкам. В длинной позлащенной ладье причалил он к пристани, где ожидала его многочисленная свита. Он сел на статного жеребца, украшенного богатым вальтрапом и бриллиантовой уздой, и медленно поехал между двумя рядами своей стражи, уставленной до самой мечети. Одежда его была странного покроя: казачьи шаровары и куртка, с генеральским шитьем на воротнике и двумя алмазными на груди знаками, сапоги с золотыми шпорами, сверх всего кавалерийский плащ с шитьем и богатой застежкой, и на голове драгоценная ермолка. Но я уже не застал на лице его следов прежней глубокой печали; напротив того, он был весел и улыбался.
По краткой молитве султан возвратился тем же порядком. Садясь опять в ладью свою, велел он подплыть ближе к русскому фрегату «Княгиня Лович», для получения военной почести, ибо прежде, следуя слишком в дальнем от него расстоянии, не был приветствован пушечными выстрелами и тем огорчился. На сей раз вполне удовлетворилось его кичливое сердце: все матросы устремились на палубу и реи, и двадцать один выстрел почтили в нем царственную особу; тогда обратился он к Ферапии, и постепенно удаляющийся гул прибрежных орудий возвестил Воспору, что по водам его плывет «благолепный король Мекки и Медины и защититель святого Иерусалима, Владыка пространнейших областей в Европе и Азии, на Белом и Черном море, светлейший, державнейший и великий император, султан сын султанов, и король сын королей, султан Махмуд-Хан, сын султана Абдул-Гамид-Хана».
