Карен Свасьян - …Но еще ночь
У Когена, конечно, это сформулировано как парадокс, вызов, провоцирующий мысль к пониманию. К пониманию того, что мысль о вещах не менее, если не более объективна, чем сами вещи. Мысль — это всегда мысль мира, только свершается она в голове. Вещь находится вовне, мысль внутри, но и внешнее, и внутреннее есть в мире и мир. А мы продолжаем относиться к миру вне нас как к объекту, себя же наделяем субъективностью, не понимая при этом, что изначально нет и не может быть ни субъективности, ни объективности, ни сверхчувственного, ни чувственного, ни духа, ни материи. Изначально единство того и другого, и это единство полагает себя как то и другое. Когда мы говорим, что есть дух и природа, мы забываем, что само это разграничение есть результат мысли. Нет никакого духа и никакой природы, а есть дух КАК природа, и природа КАК дух, и еще есть процесс мышления, расщепляющий это единство на дух и природу. То есть дух и природа есть не данность, а результат полагания, причем полагающим является дух, после чего он забывает акт полагания и кладет в основу положенное, оказываясь, таким образом, только одним из полюсов, тогда как он творец обоих. Субъективность — это только продолженная в человеке объективность, а внутренний мир — это всё тот же внешний мир, только трансформированный в мысль, чувство и волю.
Наше Я, увиденное в этом свете, никакая не собственность, а вершина мирового процесса, достигаемая в человеческой телесности: мир, доведший себя в себе же самом (потому что и тело наше — мир) до самоосмысления, до самоосознания. И вот, вопрос доходит до точки: а что же дальше. Есть ли выход из заблудившегося в себе и попавшего в себя, как в тупик, мира. Мы говорили об этом вчера, и на этом я хочу завершить наш разговор. Мы говорили о том, что биологически развитие нашего организма до совершенства в миллионах лет обусловлено тем, что нас самих при этом нет сознательно.
В биологической эволюции мы — это тело с отсутствующим Я, и оттого просто не присутствуем в процессе создания нашей телесности. По аналогии с операцией: когда нас оперируют, мы находимся под наркозом. Говоря с крупицей соли, мы под наркозом не только, чтобы не чувствовать боль, но и чтобы не мешать хирургу советами. Не высказывать ему своих мнений, пользуясь своими конституционными правами, и дать ему резать нас как он сочтет нужным. Я говорю это серьезно, потому что от нашего взбесившегося либерализма можно ожидать чего угодно. Поэтому, хирургу лучше всего, когда мы просто отключены. Так вот, продолжая аналогию: природа, создавшая нас, нашу телесность, держала нас в миллионах лет под наркозом.
Наша троякая телесность, воспроизводящая все три царства природы, минеральное — в костной системе, растительное — в вегетативной системе и животное — в системе инстинктов, ощущений, возникала без нас и функционирует всё еще абсолютно за пределами нашего сознания. Нашему Я, нам самим, тут делать нечего, но вот же с какого-то момента начинаемся мы, и начинаемся мы там, где начинается мышление, то есть там, где мир доводит себя в своем саморазвитии до способности мыслить. С этого момента мы уже не просто творения, но и УЧАСТНИКИ творения, потому что дальнейшая эволюция, после биологически-телесной, есть эволюция сознания, а эволюция сознания без участия самого сознания — невозможна. Создавший нас творец с этого момента зависит от нас не меньше, чем мы от него. Это и имел я в виду, когда говорил об иллюзии, о вхождении в зону заблуждения и ошибок. Напомню еще раз уже приведенную ранее аналогию с литературным произведением. Что же такое все эти восемьсот действующих лиц в «Войне и мире» или вся тысяча их у Шекспира, если не сам Толстой, сам Шекспир, который, создав их, живет их жизнь, умирает их смерть и претерпевает их судьбы.
Можно было бы сказать, что он их Бог, но Бог, полностью растворившийся в них и трансформировавший свою волю в их волю. Если мы распространим эту аналогию на мир и увидим в мире произведение искусства, то нам не избежать вопроса о нашем авторе, нашем Боге, живущем нашу жизнь и претерпевающем наши судьбы. Боге, создавшем нас, чтобы с какого-то момента (с какой-то страницы) отказаться от своей воли и полностью восстать в нашей воле, живя в нас как мы сами, причем так, чтобы нам, даже тем из нас, кто верит в Него, казалось, что живем мы сами. И вот с момента, когда нам это кажется до такой степени, что иллюзия и реальность уже не отличаются друг от друга, когда Он и В САМОМ ДЕЛЕ — мы, с этого момента и начинается Его риск, Его, с позволения, «русская рулетка» , потому что на этой ступени эволюции, где речь идет уже не о биогенезе, а о психогенезе и пневматогенезе, то есть там, где местом свершения эволюции оказывается уже не ПРИРОДА, а СОЗНАНИЕ и МЫСЛЬ, творец создает свое творение уже не в режиме усыпленности последнего, а в его пробужденности. Наверное, это и имел в виду Ницше, говоря: «Бог мертв» , или Леон Блуа, в словах: «Dieu se retire» , Бог уходит от дел, увольняется. Настоящее Бога — это уже не человек как ПРИРОДА, то есть голая телесность, витальность и инстинкт, а человек как СОЗНАНИЕ и МЫСЛЬ (даже отрицающая Бога). Риск в том, что в человеке соединены СОВЕРШЕННАЯ телесность и НЕСОВЕРШЕННОЕ сознание: телесность потому, что она уже завершена и в прошлом, а сознание — потому, что оно только началось и в будущем. Если представить себе, как функционирует мысль в голове какого-нибудь интеллектуала, и как функционирует его же кишечник, то можно будет поразиться степени их несоразмерности: совершенству кишечника и никудышности мысли в голове. Это совсем не шутка. Может, это и звучит как шутка, но серьезнее сказать я не могу. Если наш мир имеет какую-то будущность, то, наверное, эта будущность в том, чтобы и мысль дошла в своем развитии до уровня совершенства кишечника, например. На этом я, пожалуй, и поставлю точку, которую вы наверняка переделаете в вопросы.
Рига, 24 июля 2011
Кант и ложь
Мораль на ложе Прокруста
1.
При чтении кантовского эссе «О мнимом праве лгать из человеколюбия» вспоминается следующее место из «Сумерек идолов» Ницше[260]: «Кто из немцев знает еще по опыту те тонкие содрогания, которыми легкие ноги в умственной области переполняют все мускулы. — Надутая неуклюжесть умственных приемов, грубая рука при схватывании — это нечто до такой степени немецкое, что заграницей это смешивают вообще с немецкой натурой. У немца нет пальцев для nuances…». И дальше уже по прямому адресу: «Что немцы хоть только выдержали своих философов, прежде всего этого уродливейшего идейного калеку, какой только существовал, великого Канта, это дает немалое понятие о немецком изяществе». Сказано — не в бровь, а в оба глаза, и, что главное, сказано немцем. Между тем, именно на кантовском аподиктуме, нашедшем выражение в названном эссе, опознают иностранцы немецкое вообще , смешивая его, по словам Ницше, «с немецкой натурой». Нет нужды вычитывать из книг, что такое немец в французской, итальянской, испанской, английской оптике; достаточно просто побывать в этих странах и понаблюдать за реакциями на немецкое (мне помнится, как демонстративно обернулись на нас две дамы в лондонском аэропорту, услышав немецкую речь). Если представить себе немецкую характерологию в виде пружины, можно будет условно очертить границы её растяжки: от педанта, увальня, фельдфебеля, квадратноголового тупицы до варвара, гунна, скота, нелюдя, отрубающего (в бельгийских газетах 1914 года) руки маленьким девочкам[261]и играющего потом (в голливудских фильмах) Бетховена на рояле.
Диспозиция этих характеристик ясна до неприличия: варвар и нелюдь — это немец в военное время, который в мирных условиях — тупой автоматический педант. В том и другом случае, послушный исполнитель («Hitlers willige Vollstrecker», под таким заглавием вышел немецкий перевод книги гарвардского историка Даниэля Голдхагена, в которой немцы, не те или иные, а все , квалифицируются как садисты и убийцы; книга в 1996 году удостоилась в Бонне премии демократии в размере 10 тысяч марок, а laudatio произнес Юрген Хабермас). Разумеется, герой кантовского элабората — послушник мирного времени, но никогда нельзя забывать, чем он становится в условиях войны. Читатель простит мне еще одно личное воспоминание. Престарелый, ныне покойный, швейцарец из Базеля, долгие годы проживший в Германии — и в Испании, — каждый раз как-то по-особенному напрягался, говоря о немцах. Нет, он не поносил их, напротив: в его словах, а больше в тоне, улавливались нотки почтения, даже пиетета, но важно было не это, а то, что он время от времени перебивал себя, чтобы вставить следующий рефрен: «Да, но с ними всегда надо быть начеку. Крайне опасный (он растягивал почти нараспев), опаснейший народец!» Интересно, что впечатление от этих слов было даже сильнее, чем от ницшевских, но еще интереснее, что именно они, вместе с ницшевскими, вспоминаются при чтении реплики «О мнимом праве лгать из человеколюбия».
