Карен Свасьян - …Но еще ночь
Совершенно очевидно, что когда мы читаем роман, мы меньше всего думаем о Толстом, авторе. Мы живем жизнью его героев. Эти восемьсот живых душ живут в режиме такой высокой художественности, что кажется, что они живут сами по себе. Причем кажется не только нам, читателям, но и им самим. Не то чтобы они забыли своего автора и создателя, они даже не догадываются о таковом. Попади в «Войну и мир» какой-нибудь социолог и проведи он там социологический опрос, опросив всех, от Наполеона до лакея Лаврушки, то нет сомнения, что все они до единого оказались бы атеистами по отношению к собственному творцу. Иллюзия их существования такова, что они не имеют и понятия о ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ происходящего с ними; им кажется, что всё это живут они сами: любят, ненавидят, ревнуют, стреляются, воюют, умничают, в то время как они делают это только потому, что это делает в них и КАК ОНИ их автор. Звучит довольно банально, но он ПИШЕТ их.
Интересный вопрос, что происходит с ними, когда он перестает писать. Их тогда просто нет. Они существуют его милостью, он их Бог, о котором они оттого ничего не знают, что он живет их по-настоящему: как живых людей, а не как кукол. Наверное, этим и отличается искусство от халтуры. Чем совершеннее творец, тем свободнее его творения, тем менее осознают они свою сделанность. И значит, тем сильнее у них иллюзия свободы, иллюзия независимости. Так вот, ничто не мешает мне перенести эту аналогию на историю, на жизнь, на нас самих. В самом деле, отчего бы не допустить, что и мы суть действующие лица, и что и у нас есть свой Толстой. Конечно, это очень лестное допущение, потому что, прими мы его, мы жили бы в литературном шедевре, а не в какой-нибудь притянутой за уши литературной пачкотне. Но повторим еще раз: сам принцип заключается в том, что произведение искусства тем совершеннее, чем выше степень иллюзии автономного Я у его действующих лиц. Чем сильнее они живут в иллюзии того, что то, что они есть и что делают, делают они сами, тем выше, тем запредельнее уровень их творца. Можно сказать и так: творец тем выше, тем совершеннее, чем он незаметнее. Флобер говорит в одном письме, что автор живет в романе, как Бог: всюду и незримо. Я не знаю, догадались ли мы уже, что мы по уши повязли в теологии и что нам не остается иного выбора, кроме как уверовать в собственного непознаваемого «Толстого» либо — что интереснее — вытягивать себя в познание, ухватившись за косу мысли. Я снова возвращаюсь к вопросу об авторстве на примере мистерии засыпания-просыпания. Повторю еще раз: я не могу сознательно заснуть, и я не могу сознательно проснуться. Это не надо путать со случаями, когда как бы программируют себя, чтобы проснуться в нужное время. Речь идет о моментах вхождения в сон и выхождения из него. Они-то и ускользают от нас, так что, засыпая, мы так же спонтанно исчезаем, как мы спонтанно возникаем, когда пробуждаемся. Но то, к чему я сейчас иду, к чему клоню, заключается в том, чтобы найти ту точку, ту грань в психической жизни, где мы ВПЕРВЫЕ начинаемся — как Я, как СОЗНАНИЕ. Причем границы здесь таковы, что они не стабильны, не раз и навсегда положены; эти границы сдвигаемы и у каждого различны. Тем и отличаются люди друг от друга, насколько узок и плосок или насколько широк и глубок уровень их сознания.
Всё, что выходит за эти границы, мы называем бессознательным. Причем сам по себе термин бессознательное в принятом употреблении достаточно сомнителен, потому что, когда мы говорим о бессознании, мы говорим о нем из сознания. По сути, мы сознательно конструируем бессознательное и приписываем затем этому голему сознания власть над сознанием. Об этой махинации интересно писал в свое время Клагес. Сознание создает бессознание, которому оно потом подчиняется, наделяя его способностью управлять собой, то есть сознанием. Но даже если отвлечься от этой фальшивки сознания и попытаться представить себе настоящее, а не сконструированное бессознательное, то придется признать, что оно таково для нас, для тех из нас, кто не способен проникнуть в него сознанием, тогда как само по себе оно действует вполне сознательно. Можно сказать и так: наше бессознательное — это какое-то другое (или ЧЬЕ-ТО другое) высшее по уровню сознание. Достаточно обратить внимание на то, насколько разумно оно организовано, начиная с элементарных физиологических процессов. Как если бы всё здесь управлялось каким-то сознанием, не умещающимся в рамки наших обычных представлений о сознании. Ведь мы оттого и живем, что все эти процессы, от обмена веществ до нервной системы, функционируют в высшей степени осмысленно и разумно. У меня в годы молодости был приятель. Он был патологоанатом. Он часто заходил ко мне, насмешливо разглядывал мою библиотеку, особенно её богословские полки. Однажды он сказал, что я, вместо того чтобы читать всю эту ерунду, должен был бы прийти к нему в прозекторскую, чтобы увидеть Бога.
Меня это по молодости раздражало, но сейчас я понимаю, насколько он был прав. Он имел в виду чудо творения, с которым сталкивался каждый день на трупах, которые вскрывал. «Ты просто приди и посмотри, как всё в нас устроено, как гениально, совершенно невообразимо разумно всё это устроено». — Ранее я говорил о необходимости иллюзии, в которой мы находимся, приписывая собственному Я способности, которыми оно не обладает. Эта необходимость социальная. Мы живем не только органически в природе и не только духовно в мире чистых мыслей, мы живем еще и в социальном. А жить в социальном, значит быть активным, действовать. Представьте себе, если с этими мыслями, как я их излагаю здесь, я вошел бы в социальную жизнь. Я просто перестал бы действовать, настолько этот род мыслей парализует. Если уровень и сфера активности моего Я ничтожны в ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ, то как смог бы я выполнять свои гражданские функции, исходя из своей фактической метафизической ничтожности!
Оттого эта иллюзия — иллюзия активности — совершенно необходима, причем не только в смысле социального совместного существования, но и в том смысле, что, учась осознавать её как иллюзию, я преобразовываю её в реальность. Потому что в чем же и состоит мировой процесс, если не в том, чтобы трансформировать отражаемую в нас телесно МИРОВУЮ потенцию Я-сознания в НАШУ потенцию, чтобы мы сумели однажды не только тыкать пальцем в тело, говоря Я, но и расширять саму телесность до сознательности. Понятое так, социальное оказывается неким полигоном духовного в процессе саморасширения сознания и его постоянного трансцендирования за собственные пределы, а средством расширения выступает иллюзия . Совсем по педагогическому образцу, когда учитель поощряет ученика, внушая ему веру в собственные силы и возможности, которых у того нет, но которые у него оттого и будут, что, поставленные перед ним в форме представлений о нем учителя, они вбираются его волей и переносятся в реальность. В какой-то момент ученик узнает об иллюзии, но это уже не парализует его, а напротив, придает ему силы. (Здесь мне следует, пожалуй, прервать себя, чтобы не уйти с головой в эту новую и бесконечно сложную тему. Наверное, можно было бы отложить её на какой-нибудь следующий раз.)
Осмысляя сказанное, подчеркну снова: всё начинается с ошибочного, как мне кажется, первого шага. Дело в том, что в основе моих представлений о мире лежит двойственность, то есть я начинаю с полагания двух агентов: окружающего меня мира и меня самого. Здесь и лежит источник заблуждения, источник всех спотыканий. Спрашивается, что дает мне право начинать с этого полагания: какого-то меня самого и всего, что не есть Я, а есть мир, в котором я нахожусь? Это совершенно произвольное допущение, которое не выдерживает ни малейшего логического нажима. Дело в том, что у меня нет никаких оснований говорить о себе как о какой-то вторичной или первичной субстанции, противостоящей миру.
У меня нет никаких оснований считать мир вокруг себя собственно миром, а себя самого в этом мире как бы некоей противоположностью миру. Зададим вопрос, самый элементарный: если так, то где кончается мир и начинаюсь я? От этого вопроса думают с легкостью отвертеться, когда указывают на тело , как на границу, разделяющую Я и мир. Мир — это всё то, что вокруг меня, но чем ближе он ко мне, к моему телу, тем его становится всё меньше и меньше, пока он не исчезает вообще куда-то, после чего начинаюсь Я. Ничего более нелепого, чем это деление на внешнее и внутреннее, невозможно себе представить. О какой же телесной границе, разделяющей внешний мир и внутреннее Я, может идти речь, когда само тело целиком принадлежит миру и ЕСТЬ мир. Надо было бы обладать телом из железобетона с каким-то замурованным в ним сумасшедшим собственником, чтобы придать абсурду налет правдоподобности. Когда я противопоставляю внешнее и внутреннее, я произвожу совершенно искусственную дихотомию, произвольно кладя в начало дуализм, после которого и попадаю в тупик — до того, как вообще сдвигаюсь мысленно с места. Мне следует, к примеру, подумать о том, что, когда я дышу (а я делаю это в среднем 18 раз в минуту), воздух, который находится вне меня, во внешнем мире, попадает в меня, чтобы потом с выдохом снова оказаться в мире, а с вдохом снова во мне. Так где же здесь внешнее, и где внутреннее? Для того чтобы воздух стал моим, внутренним, мне нужно было бы задержать его в себе, но я его не могу задержать, я его должен выдохнуть. Я и выдыхаю его уже, когда говорю обо всем этом. Самим актом говорения я его выдыхаю, теряю его и снова приобретаю, вдыхая. Но так же обстоит и с обменом веществ, тепловыми процессами и всем остальным.
