Александр Сегень - Поп
— Стыдись, матушка, — тихо ответил ей священник. — Нас наглядно от народа отделяют. Что же это, господин полковник! — обратился он к подошедшему Фрайгаузену. — Как же нам после этого людям в глаза смотреть?
— Не волнуйтесь, — отвечал Фрайгаузен. — Через несколько дней их отпустят, а мы объявим, что это благодаря вашим ходатайствам. Всё будет хорошо.
— Хотите сказать, это всё нарочно так подстроено?!
— Ни в коем случае!
— Вы обещаете, что их отпустят?
— Слово немецкого офицера!
15.
Спустя несколько дней Фрайгаузен гостил в Риге у митрополита и рассказывал о том, как начала работу миссия:
— После всех недоразумений, вопреки ожиданиям, в народе против священников обозление не разгорелось. Через несколько дней из лагеря под Псковским монастырём небольшими группами стали возвращаться депортированные псковичи. Мы сообщали, что это благодаря заступничеству Псковской Православной миссии. Немного слукавили, но, в общем-то, здесь была доля правды, потому что все священники возмущались приказом коменданта Балангаро-Гравена.
— Это хорошо, что вы так слукавили, — кивал митрополит Сергий. — Такое лукавство не во вред, а только к пользе. Как же они разъехались?
— Всех распределили по приходам, ранее закрытым большевиками. Люди окрестных сёл приходили в Псков с просьбами прислать к ним батюшек. Весьма трогательно. Половина священников осталась во Пскове, половина разъехались по разным сёлам, включая и отдалённые.
— Отцу Александру Ионину нашли храм Александра Невского? — первым делом вспомнил любимого батюшку митрополит.
— Так точно, — улыбнулся Фрайгаузен. — В селе Закаты. Недалеко от места битвы Александра Невского с войском Андреаса Вельвена на Пейпусе... Прошу прощения, на Чудском озере. Храм во имя святого благоверного князя Александра Невского. Известно, что под его фундаментом покоится прах нескольких воинов, которых после битвы на Чудском озере везли ранеными, но они скончались в дороге.
— Прекрасно! Батюшка Александр должен быть счастлив. О таком он мог только мечтать. Закаты большое село?
— Вполне большое. Хороший приход. Озёра Чёрное и Белое. Не так много болот. Места роскошные по своей красоте. Множество грибов, ягод. Неподалёку строится лагерь военнопленных.
Появился новый секретарь митрополита:
— Ваше высокопреосвященство, какой-то человек настаивает на визите к вам. Говорит, что он священник, пострадавший от советской власти, и принёс вам что-то, что вы потеряли.
— Хорошо, сейчас я закончу беседу с господином полковником и приму его.
— Собственно говоря, я должен откланяться и поспешить, — вставая, произнёс Фрайгаузен. — А вечером с удовольствием приму ваше приглашение и приду на ужин.
Как только он удалился, в кабинет митрополита вошёл средних лет мужчина в цивильной одежде, но обликом и впрямь напоминающий священника.
— Благословите, владыко, — подошёл он под благословение.
— Во имя Отца и Сына и Святаго духа. Кто вы?
— Я принёс вам ваши чётки, которые вы потеряли, когда в Ригу входили немецкие войска.
— Благодарю вас, очень рад, добро пожаловать.
16.
Глубокой ночью Лёшка Луготинцев постучался, наконец, в заветное окошко.
— Маша! Это я, Машенька! Я дошёл! Я в плен не попал, прорвался! Открой, Маша!
Вместо ожидаемого любимого лица в окне возникло другое — лицо Машиной матери.
— Лёшка?
— Я, Васса Петровна! Машу позовите!
— Погоди. Ступай к двери.
У дверей Алексея встречал уже отец Маши, Николай Николаевич. Увидев его, Лёшка сразу понял: не будет радости. Прошли в сени. Торопцев поставил на стол керосиновую лампу.
— Садись, солдат. Васюша, дай человеку поесть.
Появилась сонная, но светящаяся любопытством мордашка младшего, шестилетнего Костика.
— Привет, Костик!
— Привет! А у нас Машу убили! — простодушно объявил Машин брат.
— Костя! Иди спать! — сурово прошипела на него Васса Петровна и вытолкала вон.
Табуретка поплыла из-под Алексея. Усталый, голодный, он почувствовал, как проваливается куда-то... Но, к своему удивлению, скоро обнаружил, что продолжает сидеть за столом, что горит керосиновая лампа, а в тарелке светится голубовато-белым гречневая каша, залитая молоком.
— Вчера девять дней было, — промолвил Николай Николаевич.
Васса Петровна тихо зарыдала в салфетку и ушла.
— Не понимаю, — сказал Луготинцев.
Торопцев долго не мог произнести ни слова. Видно было, что стоит ему заговорить, и он тоже разрыдается. Наконец, мужик собрался с силами и заговорил, стараясь рассказывать, будто о чём-то постороннем и не имеющем к нему никакого личного отношения.
— Они купались на Чёрном озере. Много ребятишек, наши все там были. И дочери, и Костя. Подъехали два немца на мотоцикле. Один из озорства стрельнул... Никого не задело, только Машу. Наповал. Ты только... Если заплачешь, у меня может сердце лопнуть. Сам откуда?
— Отвоевался. Даже не знаю, как не зацапали меня немцы. Одной мыслью спасался: «Иду к ней». Однополчан всех поубивало, а большинство — в плену. Далеко фронт?
— Говорят, уже за Новгородом, а там — кто его знает. Дальше тебе идти нет смысла.
— Немцев много в Закатах?
— Совсем мало.
— Понятно. Пойду к своим.
— Ты что же? Дома ещё не обозначился? Сразу к нам?
— Ага.
17.
Через неделю после праздника Преображения, солнечным и пригожим августовским днём отец Александр, матушка Алевтина и отец Сергий Ефимов ехали на коляске, запряжённой полудохлой лошадкой, из города Пскова в село Закаты. Имущество при отце Александре было никакое — нехитрый багаж в одном чемодане и пакет с медикаментами, несущими в основном дезинфицирующие свойства. При себе он также имел хлебные карточки и пропуск на гильзовой бумаге. Матушка бережно прижимала к себе любимого полосатого котика. Морда у него была крайне недовольная.
Бедному отцу Сергию по делам, связанным с миссией, предстояло ехать вдвое дальше, аж до самого Гдова. Он рассказывал о том, что ему довелось претерпеть в июне, когда по всей Прибалтике шли неслыханные по своему размаху аресты:
— Меня схватили за девять дней до начала войны. Сразу повели на допрос и, не говоря ни слова, без каких-либо обвинений, хватают за волосы и хрясь рылом об стол! Кровища из носу так и хлестанула. Никогда бы не подумал, что во мне, старом, столько ещё крови осталось. Но меня ещё не сильно истязали, а вот вашего друга протоиерея Иоанна... у него ещё фамилия такая хорошая...
— Лёгкий, — подсказала матушка.
— Да-да, Лёгкий. Ох, как они его мучили! На моих глазах. И говорят мне: «Признавайся, старый поп, как вредил советской власти и на какую разведку работал. А не признаешься, мы этого молодого до смерти замурыжим!» А мне-то в чём признаваться, если я ни ухом, ни рылом этой их поганой власти не вредил! А уж разведчик из меня и подавно! Но что делать! Вижу, не шуточно они взялись отца Ивана уничтожать. Аж кости захрустели. Я и говорю: «Призывал паству убить Сталина. Работал на немецкую и английскую разведку». Они мне: «Мало! Называй, кто входил в вашу преступную организацию, как вы разрабатывали план покушения на Сталина?» Я пытался и так, и сяк изворачиваться, называл имена уже умерших людей... Ох, страшно вспоминать!..
— Отчасти меня гложут угрызения совести, — сказал отец Александр. — Отчего стольких хороших священников арестовали, а меня не тронули? Отчего на сей раз я не пострадал от гонений? Разве Господь разлюбил меня, что не дал пострадать за Него?
— Напрасно переживаете, отче, — улыбнулся отец Сергий. — Ваша фамилия тоже плескалась в их чёрных списках. Я своими ушами слышал, как кто-то из них говорил: «А вот есть ещё такой поп Александр Ионин, надо бы за ним направить людей в село Тихое. Уж вражина так вражина!»
— Ну слава Богу! — утешился отец Александр. — А то уж я взялся подумывать: «Может, что не так делаю, плохо стал служить?»
— Гляньте на него! — возмутилась матушка. — Радуется, что его тоже хотели прижучить!
— Конечно, матушка, — терпеливо отозвался отец Александр на реплику своего точильного камня. — Что может быть слаще, чем пострадать за веру православную! А вот если бы меня спросили, на какую я работаю разведку, размечтался он далее, — я бы охотно назвал французскую и японскую.
— Зачем же японскую? — сердито удивилась матушка. — Ты и японского языка совсем не знаешь.
— Кое-что знаю, — возразил отец Александр. — Например, японцы совсем не произносят букву «эль». Мы говорим «ландыш», а они скажут «рандыш»; «Латвия», а они «Ратвия»; «лиловый», а они «рировый». Но смешнее всего, как мне рассказывали, они произносят имя главного прохвоста — Рэнин. И вместо «Ленинград» говорят «Рэнинагарада».
— Это ты, отец Александр, вероятнее всего, сам сейчас придумал, только непонятно, зачем, — продолжала сердиться матушка. Её до сих пор угнетала мысль, что они бросили насиженный тёплый уголок в Тихом и теперь едут в пустыню мира, где всё надо будет начинать заново.
