Жозе Сарамаго - Евангелие от Иисуса
Улетят, если я приподниму сеть? – недоверчиво спросил Фома. Конечно, улетят. Это и есть твое доказательство? Да и нет. Как это так? Самым лучшим доказательством – но только оно от меня не зависит – будет, если ты, не трогая сети, поверишь в то, что птички улетят, стоит лишь поднять сеть. Как же они улетят – ведь ты слепил их из песка?! А ты попробуй, праотец наш Адам тоже был слеплен из праха, а ты происходишь от него.
Адаму дал жизнь Бог. Оставь сомнения, Фома, приподними сеть, ибо я – Сын Божий. Будь по-твоему, только никуда они не улетят, – и быстрым движением Фома поднял сеть, и птички тотчас вспорхнули в воздух, со щебетом описали два круга над изумленной толпой и исчезли в вышине. Сказал Иисус: Улетела твоя птичка, Фома, а тот ответил: Нет, Господи, она здесь, у ног Твоих, это я.
Из толпы вышли несколько мужчин, а за ними – но сами по себе – несколько женщин. Они приблизились и заговорили по очереди: Я – Филипп, и Иисус увидел его на кресте под градом каменьев; Я – Варфоломей, и Иисус увидел его с содранной кожей; Я – Матфей, и Иисус увидел его вздетым на копья варваров; Я – Симон, и Иисус увидел его распиленным пополам; Я – Иаков, сын Алфея, и Иисус увидел его побитым камнями; Я – Иуда Фаддей, и Иисус увидел молот, занесенный над его головой; Я – Иуда из Кериофа, и Иисус пожалел его, ибо тот собственными руками затянул петлю у себя на шее. Потом он подозвал остальных и сказал им: Теперь все в сборе, и время пришло. И Симону, брату Андрея, сказал так: Поскольку есть теперь среди нас твой тезка, ты отныне будешь зваться Петр. Повернувшись к морю спиной, пустились они в путь, и следом за ними шли женщины, имена которых по большей части остались неизвестны, но так ли это, по совести говоря, важно, ибо почти все они – Марии, если даже при рождении назвали их как-либо иначе.
Женщина, говорим мы, Мария, говорим мы, – и они смотрят на нас и служат нам.
* * *
Иисус и те, кто был с ним, шли по дорогам из селения в селение, и Господь говорил его устами, и вот что говорил он: Покайтесь, ибо исполнилось время и приблизилось Царство Небесное. И простой, темный народ, слушавший его по деревням, думая, что нет разницы между понятиями «исполнилось время» и «окончилось время» и что, значит, близок конец света, ибо только при конце света говорит ангел, что времени больше не будет, благодарил Бога за то, что в неизреченной милости своей послал вперед предупредить об этом не кого-нибудь, а человека, именующего себя его сыном, и это похоже на правду, ибо он творит чудеса, где ни появится, и условие, необходимое и достаточное для свершения чуда, – лишь твердая и убежденная вера того, кто о чуде этом молит, и вот, например, прокаженный попросил его: Господи, если хочешь, можешь меня очистить. Иисус же, тронутый его жалким видом, коснулся его и сказал: Хочу, очистись, – и не успел еще договорить, как проказа сошла с того, зажила гниющая плоть, а там, где ее уже не было вовсе, заново наросла на костях – и на месте отвратительного урода, пред которым все разбегались в страхе, стоял теперь мужчина хоть куда. Другой случай, равно заслуживающий упоминания, произошел с паралитиком, или, говоря тогдашним языком, с расслабленным: Иисус, подумав, что столь истинная вера заслуживает награды, сказал ему: Дерзай, чадо, прощаются тебе грехи твои, бывшие же при этом книжники из тех, кто везде и всюду видят поношение Закона, затверженного ими наизусть, возразили Иисусу, сказав:
Ты богохульствуешь, один Бог может отпустить грехи, а Иисус ответил им вопросом: Что легче сказать: «Прощаются тебе грехи» или «Встань, возьми постель свою и ходи»? И, не дожидаясь, пока они ответят, продолжал:
Знайте же, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи – и обратился к паралитику: Встань, возьми постель твою и иди в дом твой. И чудом исцеленный человек тотчас не только поднялся, но и вновь обрел силы, подорванные долгим лежанием в неподвижности, так что он взял свою постель, взвалил ее себе на спину и так вот вернулся, вознося благодарение Богу, к жизни обычной.
Поскольку все мы с течением времени сживаемся со своими более или менее тяжкими болячками, привыкаем к ним и считаем излишним беспокоить высшие силы по такому ничтожному поводу – нам это и в голову не приходит, – то отнюдь не все увечные и страждущие стекались к Иисусу за исцеление»!. А вот грехи – это совсем другое дело, грехи суть недуги, сокрытые от глаза, это вам не хромота и не сухорукость, а пожалуй что проказа, только проказа, пожирающая нас изнутри. И прав, совершенно прав был Бог, когда в лодке говорил Иисусу, что нет человека, у которого не было бы на совести хоть одного греха, как правило же, их в тысячу раз больше. Ну а раз конец света уже невдалеке и приблизилось Царство Небесное, то, чтобы войти в него, много важней и предпочтительней иметь душу, очищенную покаянием и излеченную прощением, чем чудодейственно исцеленную плоть. И если расслабленный из Капернаума часть жизни провел, не поднимаясь со своего топчана, то лишь потому, что грешил, ибо ведомо всякому: болезнь есть следствие греха и воздаяние за грех, из чего следует безупречно логичный вывод: условием доброго здравия, не говоря уж о бессмертии души – и вполне вероятно, что и тела тоже, однако наверное сказать не можем, – служит совершеннейшая чистота, полное отсутствие всяких грехов, какового можно достигнуть двумя путями: либо счастливым неведением, либо действенным неприятием, отторжением их из помыслов и деяний. Не стоит, однако, думать, будто Иисус странствовал по этому Господнему краю, на каждом шагу являя волшебный дар исцелять и власть прощать, которыми наделил его Бог. И поймите, не то чтобы ему не хотелось этого – нет, сердце у него было доброе, и он предпочел бы стать ходячей панацеей, чем, исполняя волю Бога, предрекать скорый конец света и требовать от всех и каждого покаяния, а чтобы грешники не слишком медлили с этим, не предавались бесплодным умствованиям, цель которых всего лишь оттянуть и отсрочить тот миг, когда будет наконец произнесено слово «Грешен!», Господь вложил в его уста слова грозные и многообещающие, вроде, например, таких: Истинно говорю вам, что иные из тех, кто стоит здесь, еще до смерти своей узрят пришествие Царства Божьего во всей славе его, – и нетрудно себе представить, какое действие оказывали эти речи на людей, какую смуту производили в бедных их умах, и потому отовсюду, из мест дальних и ближних, стекались они к Иисусу и толпами следовали за ним в исступленной надежде, что он прямиком поведет их в новый рай, Богом установленный на земле и отличный от рая небесного прежде всего тем, что наслаждаться им будут многие и многие, очистившиеся, благодаря молитве, покаянию и раскаянию, от Адамова греха, иначе еще именуемого первородным. А поскольку доверчивые эти люди по большей части относились к низшим социальным слоям – были среди них ремесленники, были землекопы, были рыбаки, были гулящие женщины, – Иисус в один прекрасный день, когда Бог отвлекся на что-то другое, решился без всякой подготовки, словно по наитию, произнести речь, всколыхнувшую души тех, кто внимал ему, исторгшую у них слезы радости, ибо замаячило перед ними спасение, на которое они уж не надеялись: Блаженны, сказал Иисус, блаженны нищие, ибо их есть Царство Небесное; блаженны голодные, ибо насытятся они; блаженны плачущие, ибо утешатся они, – и он, наверно, и дальше говорил бы в том же духе, но тут Бог спохватился, заметил происходящее и, раз уж сказанного не вернешь, вложил в уста Иисуса и заставил произнести вдогон произнесенным такие слова, от которых мигом высохли слезы радости и грядущее предстало в самом черном свете:
Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески несправедливо злословить за меня. Сына Человеческого. Он вымолвил это – и душа его ушла в пятки, ибо в следующий же миг предстала его мысленному взору вся та нескончаемая череда мучительств и смертей, о которой возвестил ему в море Бог. И потому прямо перед всеми этими объятыми ужасом людьми Иисус пал на колени и молча принялся молиться, причем никто и не догадывался, что он, восславленный как Сын Божий, сам наделенный могучим даром прощать, просит прощения для всех. В ту же ночь, оставшись наконец в своем шатре наедине с Магдалиной, он сказал ей так: Я – пастырь, посох которого гонит на жертву и правых и виноватых, спасенных и погубленных, и кто же спасет меня от мук совести, ибо я терзаюсь теперь, как терзался некогда мой отец, только он был в ответе за двадцать пять жизней, а я – за двадцать миллионов. Магдалина плакала вместе с ним и говорила: Ты ведь не хотел этого, а он отвечал: Нет, не хотел, и это самое скверное, а Магдалина, которая словно бы с самого начала и во всей целокупности знала то, что нам открывается постепенно, говорила ему: Господь пролагает пути, Господь направляет каждого по Его стезе, тебя же Он избрал, чтобы открыть в служении ему дорогу дорог, путь путей, но не ты пройдешь им, не ты построишь Храм – другие возведут его, положив в основание твою кровь, сердце, печень, легкие, а потому лучше будет безропотно и смиренно принять уготованное тебе, ибо каждое твое движение уже предусмотрено, и слова, которые ты скажешь, ждут тебя там, куда ты должен будешь пойти, ждут вместе с хромыми, которым ты исцелишь ноги, со слепыми, которые прозреют, с глухими, которые по воле твоей обретут слух, с немыми, которые получат дар речи, с мертвыми, которых вернешь к жизни. Со смертью мне не совладать. Ты еще не пробовал. Да, но помнишь ту смоковницу – она ведь не ожила. Сейчас другие времена: ты обязан хотеть то, чего хочет Бог, но и Бог не может отказать тебе в том, что ты захочешь. Кто бы снял с меня эту ношу, я ничего больше не хочу. Это невозможно, любимый мой, единственное, на что Бог не способен, – это не любить себя самого. Откуда ты знаешь? Откуда-то знаю: женщины постигают все по-другому, должно быть, оттого, что мы устроены иначе, должно быть, оттого, да, должно быть, оттого.
