Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты
Я пытался выяснить — умащали ли мощи святителя благовонным составом при обретении, но никто не мог мне сказать ничего вразумительного. Ладно, думал я, в конце концов, даже если умащали — не может же запах так долго сохраняться, он должен выветриться, потускнеть… Но ничего такого за шесть лет моего служения у мощей святителя не случилось. Напротив — благоухание временами становилось как будто сильнее, явственнее, особенно в моменты церковных торжеств, общей духовной радости.
Тогда я подумал, что, возможно, раз в год — когда мощи переоблачают — их умащают заново, но те священники, кто участвовали в переоблачении святителя, решительно меня заверили — никакими благоуханиями мощи не помазывают.
Между тем случилось мне поехать в Грецию с резным ковчежцем, в котором под стеклом хранилась частица мощей — косточка святителя Луки. И вот однажды экспансивные паломники-греки своими пылкими лобзаниями растеребили стеклышко, и оно отвалилось. Когда я его поднял — сомнений не было: хоть и слабое, но узнаваемое из ковчежца распространялось благоухание.
Кроме того, мощи, находившиеся между разъездами на престоле в монастыре «Панагия Довра», время от времени начинали благоухать сильнее, так что греческие отцы приходили в умиление и восклицали радостно что-то вроде: «О, смари, смари — мощи благоухают… По-по-по!..».
Последним событием, развеявшим мои сомнения, было переоблачение мощей, в котором мне довелось участвовать лично. Я подумал: если благовонный состав возливали на косточки — должны же были остаться следы. У меня была возможность рассмотреть мощи довольно внимательно, но никаких следов умащений я не заметил — косточки были сухи. Только на белом подризнике в области живота было большое масляное пятно, так что я невольно подумал, что, возможно, елей возливали на одежду, и тогда, после полного переоблачения, благоухание должно волей-неволей исчезнуть.
С трепетом ожидал я ближайшей пятницы — дня, когда открывается окошко в ковчеге с мощами и благоухание, распространяясь, становится особенно явным. И что же — мощи благоухали все так же сильно, как неделю назад, до переоблачения. Благоухают они и сейчас — полгода спустя — все так же сильно, как год, пять, десять, двенадцать лет назад…
Вот приходите в пятницу на акафист к 7 утра, помолимся Богу, святителю Луке, приложимся к мощам и убедимся еще раз в непреложности слов, сказанных апостолом Павлом от имени всех святых: мы Христово благоухание Богу[89]…
Только бы нам не забыть, что благоухание это приобреталось многотрудным и терпеливым исполнением Божиих заповедей и явлено нам в пример и назидание.
ЗАПИСЬ В ЖУРНАЛЕ
Если бы эту историю рассказал кто-то другой, я не рискнул бы ее пересказывать, настолько она кажется невероятной. Но архимандрит Нектарий (Антонопулос), настоятель Преображенского монастыря Сагмата, — человек высокого авторитета и безусловной честности. Это он написал книгу об архиепископе Луке, положив начало его широкому почитанию в Греции, он преподнес в дар нашей епархии серебряную раку для мощей святителя, организовал множество паломнических поездок для детей в Грецию…
Сегодня архимандрит Нектарий в очередной раз приехал в Симферополь, и вот что он рассказал.
В Афинах тяжело заболел мальчик. Настолько тяжело, что врачи отказались делать операцию и предложили вместо этого обратиться в один из лучших медицинских центров Германии, оборудованный по последнему слову техники.
Так и сделали.
Сопровождал мальчика и отец Нектарий. И вот после многочасовой, сложнейшей операции выходят хирурги и заявляют:
— Непонятно, зачем вы привезли ребенка в наш центр, если у вас самих есть такой замечательный специалист!
— Какой специалист? — удивился отец Нектарий.
— Ну тот, что подсказывал нам, давал ценные указания, руководил операцией. Профессионал высочайшего уровня! Можно сказать, что благодаря ему операция прошла блестяще.
— Странно, но никакого специалиста с нами не было, вы что-то путаете…
— Ну как же, такой — в медицинском халате старого образца, сейчас уже таких нет, с седой бородой… Да он вот только что перед нами из операционной вышел, как же вы его не заметили?..
Изумленный отец Нектарий попросил показать ему журнал регистрации. Напротив фамилии мальчика стояли фамилии хирургов, делавших ему операцию, и последней в ряду была запись, сделанная от руки по-русски: «Архиепископ Лука».
ПО ВЕРЕ ВАШЕЙ
Снова приехал в Симферополь игумен монастыря Сагмата архимандрит Нектарий (Антонопулос). И снова, несмотря на тяжелейший кризис в Греции, честной отец погружен в заботы об организации летних православных лагерей. Порадовал он и чудесной историей.
Кроме паломнических поездок и лагерей, отец Нектарий организует учебу ребят в афинских вузах, оплачивая проживание, питание и все расходы, связанные с учебным процессом. Кризис, конечно, повлиял и на возможность содержания студентов, так что иногда не хватает денег на самое необходимое. И вот срочно понадобилось на что-то три тысячи евро. Тысяча у отца Нектария была, а две тысячи взять было негде. Молясь в своей келье перед иконой святителя Луки, отец Нектарий воскликнул: «Отче святый… ты знаешь, как это важно… помоги!».
На следующий день в монастырь явилась супружеская чета, у которой был болен сын. Накануне одному из родителей явился во сне святитель Лука и сказал: «Возьмите рубашку ребенка и освятите на моих мощах в монастыре Сагмата. Да, и еще… дайте настоятелю отцу Нектарию две тысячи евро, ему нужно».
Не знаю, как себя чувствует малыш сейчас, но ясно одно: молитвами святителя Луки Господь эту семью не оставит.
В Греции растет почитание святителя Луки, по вере множества людей совершаются многие чудеса. И кризис тому не помеха.
ОТЕЧЕСТВО
(вместо послесловия)
Иногда мне более или менее навязчиво дают понять: хочешь остаться русским — уезжай в свою Россию. Согласен. Только вот ведь какая удача — ехать никуда не надо. Потому что моя Россия здесь! В этой России столетним эхом отдается память моей семьи, в этой России я, оболтус, родился и вырос, в ней живу и помру в ней, надеюсь, даже если кому-нибудь взбредет в голову называть ее Украшськой Кримщиной, Татарской республикой или Турецким илем. Ведь меня же никто не спрашивает — правда? — когда меняют названия? Вот и я оставляю за собой простое человеческое право не принимать эти шутки всерьез. Так — баловство одно, хоть и внушительное, и досадное даже. Ну, хочется взрослым людям играться — пусть играются. Я даже принимаю эти «понарошки» как данность существования — существования, но не жизни. Потому что жизнь — это совсем другое. Здесь никакими директивами не укажешь. И не слова меня научили этому; точнее, не слова только, но воздух, которым дышал, тишина, которую слушал, правда, которую узнавал в мимолетных прозрениях сердца…
Одно из самых ярких детских воспоминаний. Мне лет шесть. Я лежу в своей кровати и не могу уснуть. К нам в Симферополь приехали родственники, и завтра мы все вместе должны поехать в Севастополь. Я слышу, как взрослые собираются в соседней комнате, переговариваются приглушенно, и в их хлопотах мне чудится что-то праздничное, необыкновенное. Я охвачен каким-то совершенно необъяснимым, возвышенным волнением, каким может быть охвачен только маленький человек в преддверии великого чуда. Завтра рано утром мы едем в Севастополь! За окном в темном небе зажглась звезда, я долго смотрю на нее и почему-то плачу необъяснимо светлыми, сладостными слезами. Мы едем в Севастополь! Я еще ничего не знаю о нем, но уже знаю все тем высшим знанием, которое можно только попытаться перевести на неуклюже-человеческий, взрослый язык. Вот уже все уснули, в доме тишина, но я все не сплю, все смотрю и смотрю на звезду и плачу, как будто завтра мне предстоит возвратиться в какую-то другую — давно утраченную и забытую жизнь. Забытую, но мою, настоящую жизнь!!!
Севастополь запомнился мне как город света. Было лето, детство, молодые родители, электричка, тоннель… Я, кажется, впервые ехал на электричке так далеко, и она так неторопливо, вдумчиво совершала свое путешествие к морю, словно лишний раз хотела прочувствовать важность происходящего. Даже внезапная, средь бела дня, темнота тоннеля казалась каким-то временем собирания, подготовки… Потом был Памятник погибшим кораблям, Аквариум, военный музей, старинные пушки, на которых можно посидеть верхом, редуты, крейсера и морской ветер…
А потом мне было уже четырнадцать, и мы с командой по гребле ехали на сборы. Был шлагбаум, серьезные люди в черных бушлатах и проверка документов. И тайная гордость, что нас пропустили в «закрытый город». И была Инкерманская бухта и волны от парохода, к которым нужно успеть повернуться носом, иначе — кирдык. И утренние пробежки по спящим рассветным улицам, и обеды в столовке, по «спортивным» талонам. И еще одни сборы. И маневрирующий по пыльным тесным улочкам автобус, в открытый люк которого сыпались сбитые с ветвей абрикосы. И старое военное кладбище с памятниками в щербинах от пуль и снарядов — память, омытая кровью. И воздух… тот особый севастопольский воздух, который невозможно отменить или перекрасить в «помаранчевый»[90] или любой другой приглянувшийся колер. И окраинные сопки, усыпанные костями и старыми дырявыми касками и обрывками противогазов… И севастопольские пацаны, продающие ведро патронов от «Шмайссера»[91]за 5 рублей, и жутковатые рассказы о подземных лабиринтах «Шампан»[92]. И полуночный вопль тренера, который полез за тапочком под кровать, а наткнулся на ящик артиллерийских снарядов, который ребята из нашей команды, Рубик с Насиком, нашли где-то и не удержались — притащили и спрятали в самом надежном, как им показалось, месте.
