Сборник статей - Ответственность религии и науки в современном мире
Со времен Карла Маркса секулярные социологи привыкли отождествлять религию с идеологией, инспирированной жаждой определенности. Но хотя некоторые формы религиозной жизни в самом деле могут образовать нечто вроде зон социального и психологического комфорта, закрытых для перемен и новшеств, религия не может быть препятствием к подвигу, когда отдельные люди, а также целые общины готовы прокладывать новые пути, даже несмотря на отсутствие уверенности в будущем. Именно так и произошло с пробуждением новых сил в эпоху Ренессанса, получивших затем подкрепление в богословии Реформации[278].
Первичный и вторичный рискОсознание риска, по-видимому, впервые возникло в эпоху Ренессанса. Этимология самого слова «риск» восходит к итальянскому слову «risco» от «rischio», которое означает одновременно «опасность», преследующую кого-то, и «смелое предприятие», «готовность идти на авантюру». Возникший в XV веке среди итальянских и испанских купцов для обозначения опасностей морских путешествий, этот термин, возможно, был позаимствован из греческого языка, где слово «riza» означало и «корень», и «скалу»[279]. Если это так, то «risicare» означает нечто вроде «приближения к опасным скалам», а «riscum» – это то, что получается в результате такого предприятия. Даже если такая этимология неточна, понятие «риска» появилось в торговой среде эпохи Ренессанса, где морякам приходилось идти на риск, а владельцы хотели обеспечить безопасность морякам и своему имуществу. Из этой области слово постепенно перекочевало в разговорный язык. В XVI веке слово появляется в латыни, а позднее понятие «риска» перешло в немецкий и английский языки, где оно вскоре стало употребляться среди игроков и военных (Gigerenzer et. al., 1999; Bernstein, 1998).
C тех пор это слово повсеместно бытует во всех основных европейских языках. Однако сама идея риска стала доминирующей в общественном мировосприятии только около 1970 года, сперва в связи с угрозой ядерной войны, а затем в связи с загрязнением окружающей среды, так что понятие риска (угрозы для жизни человечества) заняло центральное место в умах образованных людей. Теперь мы знаем, что наше стремление принять превентивные меры, чтобы предотвратить первоочередные угрозы (нечаянные последствия наших действий), могут повлечь за собой вторичный риск. Мы принимаем антибиотики для того, чтобы избавиться от инфекций, которые в противном случае могут выйти из-под контроля. Таким образом, однако, мы способствуем появлению бактерий, на которых данные антибиотики не действуют, так что мы уже не в состоянии им противостоять. В настоящее время мы научились воспринимать себя как часть подверженного эволюции вида, вроде лягушек, которым приходится удлинять свои языки, чтобы ловить все более проворных мушек.
Теперь если предотвращение рисков создает новые риски, получается, что безопасность – как противоположность риска – уже практически недостижима. Путь назад, в «безопасный» Рай, заблокирован. Остается только один путь – вперед. Немецкий философ и социолог Никлас Луман поэтому утверждает, что нам следует лучше искать новые основополагающие различения: в нашем современном обществе водораздел между понятиями «риск» и «опасность» заменил собою старинное различение «риска» и «безопасности». Опасность – это возможный удар стихий, тогда как риск представляет собой последствие наших решений, в том числе и вторичные риски, возникающие в ходе предотвращения рисков первоочередных (Niklas Luhmann, 1991: 31–38)[280]. В некотором смысле так называемая атрибуционная теория рисков Лумана дублирует описанные выше попытки создания чистой теории рисков, где человеческий и природный факторы рассматриваются отдельно. Однако Луман не склонен уступать простому принципу замещения Гидденса и Бека. Прежде всего, он очень хорошо осознает тот факт, что природные процессы продолжают влиять на современные сложные общества. В своей книге «Экологическая коммуникация» (?) (Ecological Communication) он напоминает нам, что проблемы окружающей среды (а также проблемы, относящиеся к нашему физическому выживанию) не так уж просто воспринимаются каждой отдельной социальной системой (Luhmann, [1986] 1989). По мнению Лумана, существуют серьезные ограничения со стороны семантики риска, вытекающие из сложности экологических систем, а также из трудностей в решении экологических проблемам, которые влияют на функционирование политической системы (1999:73). Более того, Луман осознает парадоксальную природу рисков и способов их преодоления. Усилия по предотвращению возможных угроз несут с собою парадокс, который заключается в том, что они немедленно создают новые и непредвиденные вторичные риски, причем в рамках существующих мировых констант[281]. В конечном счете Луман сознает, что постмодернистское (или лучше «сверх-современное») осознание рисков имеет религиозные корни, которые до сих пор помогают нашим обществам справляться с кризисами. В отличие от теории замещения Гидденса и Бека, Луман утверждает, что христианство в особенной степени предложило нечто вроде «генеральной репетиции» процессу модернизации Запада, так как богословие обеспечило интеллектуальный контекст для размышлений о природе будущей нестабильности, а именно – возможных явлений в будущем, которые ни необходимы, ни невозможны.
Идея творения и осознание непредсказуемости будущегоКак протестантская христианская мысль представляет борьбу с рисками? Позвольте начать с идеи творения[282]. Фундаментальный постулат иудейской и христианской веры состоит в том, что мир, в котором мы живем, сотворен по воле благого Бога, который мог бы этого и не делать. Сам факт, что мы существуем как нечто единственное и единичное, воспринимается как чудо. Каждая вещь единична, поскольку все Божие творение пронизано разного рода случайностями, и – при этом – чуда, ибо само существование мира (его бытие – existentia) и формы, в которых этот мир был создан (его качества или сущности – qualitas или essentia), могли бы быть совершенно иными. Все сущее каким-то образом слеплено Божественным разумом из широкого математического «фазового пространства» других возможных вариантов. Все могло бы быть другим (но не стало).
Таким образом, христианство ушло от греческих понятий о вечности мира и предопределении. Мир есть не просто данность, а дан нам в дар. Не только существование мира вообще воспринимается как чудо, но также и единичные сущности, каким-то образом выделенные из общего: именно эта Земля (среди стольких безжизненных планет!), именно этот цветок (среди огромного количества травы!), именно эти виды млекопитающих (среди столь многих насекомых!), именно эта уникальная личность (среди столь многих других людей!). Идея двоякой случайности Лумана (факту существования универсума и его конкретных качеств) может быть дополнена третьей формой случайности: случайностью, связанной с субъективностью. Как сказал философ Чарльз Тейлор, комментируя богословские труды св. Августина (354–430), «Бог – это не только то, что мы жаждем увидеть, но также и то, что дает силу глазам, чтобы видеть. Так что свет Божий – это не просто “нечто внешнее”, освещающее миропорядок, как это было для Платона; это еще и “внутренний свет”. Это свет, который “просвещает всякого человека, грядущего в мир” (Ин. 1: 9)». (Taylor, [1989] 1992: 129–130). Даром является не только внешний мир, но также и вера, надежда и любовь, без которых наши глаза были бы слепы к красоте мира.
Как считает Луман, характерное для христианства осознание случайности и непредсказуемости можно рассматривать как нечто вроде «аванса на будущее» для последующего процесса модернизации. Христианство предложило обобщенное описание мира (всеведение Божье), которое, тем не менее, может включать в себя высокую степень фрагментарности и непоследовательности (благодаря наличию случайностей в рамках тварного миропорядка). «“Разнообразие” (diversitas) заложено Божественным промыслом и является характерной чертой совершенства» (Luhmann, 1999: 55). Это применимо как к миру вообще, так и к сфере человеческих решений. «Случайность» – это то, что ни необходимо, ни невозможно, но просто существует, именно потому, что любящий Бог находит для себя приятным существование именно такого мира.
Подобное же ощущение совокупности случайностей заложено и в понятии «риск». Объективные опасности соединены с субъективным подвигом по их преодолению: скалы опасны не сами по себе, а только тогда, когда к ним приближается ваш корабль. Подобно тому, как настоящее чревато опасностями, унаследованными из прошлого (если только вы что-нибудь не предпримете!), оно само закладывает мину замедленного действия на будущее (которое невозможно предугадать!). В конце концов факты неразрывно связаны с тем, как их воспринимать и оценивать, ибо рискует всегда конкретный человек в данных обстоятельствах. Соответственно, смешанные риски пересекаются со стандартной дихотомией фактов и их оценки, то есть имеется нечто опасное, тем не менее степень опасности зависит от нашей вовлеченности в ситуацию[283].
