Игнатия (Петровская) - Святитель Игнатий - Богоносец Российский
Епископское служение и последние годы жизни
Но рабу Божию был уготован более высокий жребий: он был призван к епископскому служению, о котором никогда не мог и подумать, так как не имел специального образования и не кончал Духовной академии. «Быть епископом своего сердца,— говорит он в своей речи при наречении его во епископа Кавказского,— и приносить в жертву Христу помышления и чувствования, освященные Духом: вот высота, к которой привлекались мои взоры»[62]. «Счел бы я более верным для спасения моего, и более сообразным с силами моими провести остаток дней моих, как и начало их, в безмолвии пустынь, в созерцании греха моего»[63],— говорит далее новопоставляемый епископ.
Хиротония была совершена в Казанском соборе Петербурга 27 октября 1857 года, а в начале 1858 года епископ Игнатий прибыл на свою кафедру на Северный Кавказ в город Ставрополь. Здесь опять, как всегда и везде, прибывшего ожидали труды и заботы, так как новооткрытая епархия была не устроена, а в Ставрополе — кафедре епископа — было много раскольников и иноверцев, и сама духовная жизнь православного населения была в нищете и запустении.
Много усилий было положено епископом Игнатием на изучение и просвещение его трудной, многонациональной епархии. Были большие труды и по приведению в порядок духовной школы и консистории; не минуло его и участие в руководстве рядом строительных работ, так как и самый архиерейский дом был разрушен и походил на хижину. Большого внимания требовало устроение богослужения, которое при служении епископа стало благоговейным и полным, привлекая множество богомольцев. Неустанна была здесь и проповедь Святителя, привлекавшая православных подлинностью чувств. По слову иеромонаха Игнатия (Садковского), «прямота и искренность» Святителя «нравились не только православным, но и иноверцам»[64].
Преосвященный Игнатий пробыл на Кавказской кафедре три с половиной года в непрестанных трудах, разъездах, многообразных попечениях. За это краткое время ему удалось многое сдвинуть с мертвой точки, исправить, насадить новое, живое, поддержать ослабевающих в несении своего креста клириков, помочь им, укрепить их. И вместе с тем мысли об окончании своего жития в тишине, вне многообразных епархиальных забот понудили епископа Игнатия просить правительствующий Синод об освобождении его на покой в Николо-Бабаевский монастырь. Решение об увольнении епископа Игнатия на покой в указанный монастырь с правом предоставления ему управления этим монастырем на правах епархиального архиерея пришло в августе 1861 года.
13 октября 1861 года епископ Игнатий переехал на жительство в Николо-Бабаевский монастырь. В Ставрополе Кавказском он закончил работу над «Аскетической проповедью»[65]; здесь в тишине Бабаевской обители он занялся редакцией своих ранее написанных произведений, а также дополнением и оформлением своего значительного труда «Приношение современному монашеству». Этот труд он считал своим духовным завещанием и в предисловии к нему писал: «Приближаясь к концу земного странствования, я счел долгом моим составить духовное завещание на духовные блага, которыми ущедрила меня десница Бога моего. Завещанием называю душеспасительное слово: исполнители этого слова вступают во владение духовным благами. Завещание приношу в дар возлюбленным отцам и братиям, современным инокам. Духовным благом, объемлющим и совмещающим в себе прочие блага, называю монашество...»[66].
Работою над этим заветным трудом, исправлением и редактированием других произведений, так же как и работой над «Отечником», были теперь заполнены все дни преосвященного Игнатия (кроме, естественно, времени, уходившего на управление монастырем, отчет о состоянии которого он также тщательно составлял). В труде издания его произведений, кроме ряда расположенных к Владыке лиц, ему деятельно помогал его брат, Петр Александрович, поставивший заботы по издательству трудов Владыки задачею своей жизни.
Владыка Игнатий мирно жил на Бабайках, трудился, болел, лечился и готовился к вечности. Отсюда он писал большое количество обширных содержательных писем своим друзьям — монашествующим и мирянам. Эпистолярное наследие Владыки так велико, содержит такие замечательные красоты русского слова, запечатлело такие тонкие духовные состояния, о которых он, по своему смирению, не разрешал себе говорить в своих опубликованных сочинениях. Наконец, здесь обретаются такие вдохновенные и тонкие описания природы, что все это может составить предмет особого тщательного и любовного изучения в будущем[67].
Владыка Игнатий любил человека, его душу, где бы и в какой бы обстановке она ни обреталась, и в строках его многочисленных писем открывается эта его святая любовь к образу Божию в человеческом существе. «...На человека никогда не мог смотреть равнодушно! Я сотворен, чтоб любить души человеческие, чтоб любоваться душами человеческими! За то и они предо мной — какими Ангелами!..— пишет преосвященный Игнатий с берегов Волги любимой им “благословенной чете”.— Вот зрелище, картина, на которую гляжу, заглядываюсь, снова гляжу, не могу наглядеться,— продолжает Святитель далее.— И странно! — восклицает он.— Лицо, форму, черты, тотчас забываю, душу помню. Много душ, прекрасных душ, на моей картине, которую написала любовь, которую верная память хранит в целости, в живости колорита. Этот колорит от уединения делается еще яснее, еще ярче. <...>
В пышном ли наряде, или в немудром платьишке — что до того? — продолжает свою откровенную речь в том же письме владыка Игнатий.— Совершим наше земное странствование, неся светильник веры правой, веры живой. Этот светильник введет нас в вечное Царство Божие, пред входом куда снимается одинаково и рубище, и пышный наряд»[68].
В письмах к монашествующим преосвященный Игнатий мог выразить предел своей даже не отеческой, а материнской любви. «Вы желаете соделаться моею дщерью? — пишет он некоей инокине, желающей вступить под его духовное руководство.— Я в восторге духа, взирая на сонм духовных чад моих, которых несмь достоин назваться отцом, но рабом,— говорю душе моей: возвеселися, неплоды, нераждающая, возгласи и возопий, нечревоболевшая, яко многа чада пустыя паче, нежели имущия мужа (Ис. 54, 1)»[69].
Откровения его духовных состояний в письмах к лицам, которые были дороги Святителю, не поражают только своей формой, но потрясают необычным, высоким, почти пророческим решением вопроса. «Да ниспошлет Господь в минуты тяжкой скорби вашей благую мысль благодарения Богу, славословия и благословения десницы Его»,— пишет он своему большому другу в «Письмах аскета». «От благодарения и славословия рождается живая вера,— продолжает он в том же письме,— от живой веры — тихое, но могущественное терпение о Христе. А где ощутится Христос, там и утешение! Это утешение не от мира сего, который иначе не может утешать в скорби, как отъятием скорби. Христос действует иначе,— подходит к заключению своего письма вдохновенный вещатель судеб Божиих, сам испытавший на себе все глубины скорби,— Он не снимает тернового венка с возлюбленного Своего, потому что так венчаются в цари Небесного Царства, но посылает в душу благодатную сладость, залог предвкушения вечного блаженства,— и перед лицем сей сладости исчезают временные скорби,— по крайней мере много притупляется острие их»[70],— кончает свое послание преосвященный страдалец, воистину священномученик Игнатий, испытавший все то, о чем повествует.
Когда беседа с этим другом происходит в более спокойных обстоятельствах, письма Владыки имеют более спокойный, созерцательный характер. «В ответ на первую страницу вашу скажу,— пишет в одном из подобных писем преосвященный Игнатий,— соответственно вашим добрым чувствам ко мне, и скудное мое слово к вам кажется вам благим и носящим помазание. Но каково бы оно ни было,— оно есть слово сердца. Признаюсь,— пишет дальше Святитель, раскрывая свою душу,— бывали в жизни моей минуты, или во время тяжких скорбей, или после продолжительного безмолвия, минуты, в которые появлялось в сердце моем слово. Это слово было не мое. Оно утешало меня, наставляло, исполняло нетленной жизни и радости,— потом отходило. Искал я его в себе, старался, чтоб этот голос мира и покоя во мне раздался,— тщетно! — признается Святитель далее.— Случалось записывать мысли, которые так ярко светили в сии блаженные минуты.— Читаю после,— читаю не свое, читаю слова, из какой-то высшей сферы нисходившие и остающиеся наставлением. Обыкновенная жизнь, и монастырская, сопряжена с многим развлечением, не может удерживать всегда при себе сих горних посетителей»[71].
Из подобных писем становится очевидным, чем жила в монастыре душа подвижника Божия, что воспевала, как постоянно стремилась горе, невзирая на неустанные и великие внешние заботы и труды, невзирая и на непрестающие скорби. Отсюда и рождалась духовная любовь к человеку, отсюда оживали все поучения святых Отцов древнего Востока и Византии, отсюда живым становилось и восприятие того старческого руководства, навыки которого получены были от старца Леонида — ученика учеников преподобного Паисия Величковского.
