Нил Синайский - «О восьми лукавых духах» и другие аскетические творения
Глава 10
И почему иные почитают наиболее достойными тех, которые полезны для других, нежели тех, которые в добродетели полезны для себя? Мне кажется, что они непременно похвалят того, у кого горит дом и все имущество в доме объято пламенем, а он, послушавшись убеждения друзей, идет с ними для сватовства или для предстательствования [за кого-то], потому что потребность друзей признал более достойною предпочтения, нежели прекращение пожара в доме; и в таком случае окажут уважение тому, кого рассуждающие здраво должны заподозрить в умоповреждении и безумии. Но хуже пожара то, что потерпит ум от каждого из чувств, если не преградит входов, через которые вносятся вещества, питающие горящий огонь; подобно сухим дровам, [они] складываются в кучу, чтобы распалить ими естественный пламень, причем память, как мехами, раздувает его внимательным размышлением и делает более неудержимым и неугасимым, нежели огонь на пожаре. И сие-то, кажется негодуя на некоторых, произнес Бог Пророку; и с гневом говорит; Еда не видиши, что сии творят во градех Иудиных и вне Иерусалима? Сынове их собирают дрова, и отцы их зажигают огнь, и жены их месят муку, да сотворят опресноки воинству небесному (Иер. 7:17–18), выражая сим, что зрение, как сухие дрова, собирает раздражающие образы, похоть возжигает в них сильный огонь и память [Col. 1073] непрестанно раздробляет и умягчает это. Так зрение, пролагая путь через это, приводит к действительному греху, который совершается при общем содействии всего [выше]сказанного. А собирати тростие на плевы (Исх. 5:12) есть дело трудящихся над изготовлением кирпичей в Египте (см. Исх. 1:14, 5:8, 16), а не пребывающих в безмолвии.
Глава 11
Поневоле [это] собирает тот, кто без различения входит в общение с множеством людей: из вещества, производящего грех, придает он бездейственной [пока] страсти, словно глине, кубическую форму [кирпича]; сама по себе [страсть] не имеет вида, но принимает ясный отпечаток тех образов, какие при помощи чувства начертаны внимательным размышлением. Ибо страсть может приводить в движение одно только естественное стремление, и то слабо, если не содействуют ей внешние вещества. Но когда примет она в себя привлекательные и обольстительные образы, тогда определенными очертаниями чувственного удерживает помысел в оковах. Например, ярость и похоть, удовольствие и печаль — силы, находящиеся в покое и не имеющие вида, пока нет в обилии вещества, возбуждающего их к деятельности. Но если в ярость опечаленного и в похотение наслаждавшегося или в другую какую-либо страсть чувство привнесет соответствующий образ, то страсти сии дают дело чувствам и постоянное занятие мысли при воззрении на отпечатления того, что раздражает и производит страстное и крайне тягостное напоминание. Посему-то и прекрасно безмолвие, ибо не видит вредного, а что не было видимо, того не приемлет в себя мысль; и чего не было в мысли, то не приводит в действие память представлением сего, а что не приводит в действие память, то не раздражает страсти; когда же страсть не возбуждена, тогда внутренность в глубокой тишине и в мире. Посему-то премудрый Моисей, хотя на нем лежали забота и попечение о народе иудейском, однако же палатку свою поставил вне стана, вдали от многолюдства, избегая, сколько можно было, неподобающего беспокойства и доставляя покой помыслу, чтобы усматривать и узнавать, что полезно душе.
Глава 12
Посему-то Иисус Навин не выходил из палатки, отклоняя от себя докучающие беспокойства10 [которые наносит] чувству зрение. Посему Илия и Елисей, оставив Иудею, жили на [горе] Кармил, а Иоанн, избегнув Иерусалима, пребывал в пустыне Иорданской. Иеремия же, удерживаемый необходимостью пророческого звания и не терпя пребывания среди беззаконного народа, сетуя о сем, сказал: Кто даст мне в пустыни виталище последнее; и оставлю люди сия и отиду от них (ср. Иер. 9:2). Так предпочитал он лучше жить со зверями, которые не вредят душе, нежели [Col. 1076] нанести себе вред общением с единоплеменными. И что важнее всего, посему же и Господь Иисус, стоящий превыше всякого вреда, удаляясь от многолюдства, если только находил когда-либо для того возможность, пребывал в пустынях, самым делом давая видеть способным усмотреть сие пользу безмолвия, чтобы отсюда явствовало и сделалось неоспоримым, что по сравнению с избравшими жизнь в людском обществе и смешанную, хотя бы и отличающимися благочестием, предпочтительнее избравшие жизнь монашескую и отшельническую, потому что безмолвием усыпляют страсти, которые у первых непрестанным зрением доведены до ожесточения, так что они не чувствуют уже вреда, потому что время постепенно сделало оный привычным для них, как изнурительная лихорадка не производит боли, а неприметно изнуряет силы. Так иной изнеженный человек, если босой пойдет по земле, то сперва не вынесет без боли и малейшей неровности, а когда ноги покроются мозолями, не чувствует боли, хотя будут встречаться терния, колючки и острые гвозди, потому что не доходят они до живой плоти, а плоть отвердевшая потеряла чувствительность почти как мертвая.
Глава 13
Итак, почему же думают, что не делается обиды тем, которые по долговременной привычке быть обиженными не чувствуют вреда от обижающих? Ибо уму, когда зрение развлекает его видимым, достанет ли времени узнать, что причиняет ему скорбь, когда для рассуждения об этом потребно много свободных минут? Едва приняв в себя одни образы, вскоре приемлет он другие, и потом еще новые, и вслед за тем еще иные, какие встретятся; и услаждаясь всеми или большей их частью, наслаждение которым из них признает вредом? И займется ли тем, чтобы произведенное сим осквернение сгладить, не имея возможности когда-либо увидеть даже то, что им осквернено? Развлекаемый сообществом с людьми в продолжение дня, не забывает ли и опечаленный своей печали, и больной своей скорби и боли? Оставшись же ночью один, не [начинает] ли каждый чувствовать свое страдание, когда безмолвие дает время болезням возбудиться и делает то, что не беспокоившее дотоле начинает беспокоить? И как прожорливый, который непрестанно ест, не знает сытости, и желание пищи, при всем пресыщении и наполнении чрева, снова возбуждается, так по видимости страсти кажутся бездействующими по причине того, что чувства заняты предметами чувственными, и посему удерживаются от собственных своих устремлений, но освободи их от внешнего беспокойства — и как после насыщения недостаток пищи производит вновь голод, так и страсти, как скоро напряжение чувств закончится, восстают на успокоившегося во всей своей силе и возбуждают в нем великий мятеж, обратившись в привычку, вооружают к борьбе с ним те образы, которые, как думал он, не имея времени вспомнить о вреде их, можно без ущерба для себя окинуть взором. И тогда только начинает он чувствовать вред, когда имеет время узнать и изведать могущество его, пленяемый нелепыми мыслями и принуждаемый останавливаться на помыслах, исполненных стыда. И тогда уже явно осознает, что прошедшая жизнь его — заблуждение, и ублажает тех, которые не познали очами своими [Col. 1077] того, что познал он, и не без причины сожалеет о себе самом, что сам дал врагам оружие против себя, и справедливо терпит нападения, по великому неразумию дав силу врагам.
Глава 14
Ибо тогда то, что, как семя, запало посредством зрения, слуха или иных чувств, начинает возрастать, как тернии, и, постепенно созревая, болезненно язвит своими иглами или, лучше сказать, как мифологическая гидра рапсодов11, у которой на месте [отрубленных голов] поднимаются другие головы, тысячами угрызений причиняет боль несчастному. Ибо предстает ему светлым виденное лицо, дорогой убор, разливающийся смех, обольстительная наружность, умильность и нежность, изысканно употребляемые для уловления, беглое движение глаз, хитрый взгляд, трепетное движение, благозвучие голоса, женственность произношения, даже и не это только, но и непритворный нрав — одним словом, степенность и простодушие, трогательная речь, сострадательный вздох, слезы души болезнующей вызывают на великий, решительный подвиг; и воспоминание, может быть, о самой возбудившей сострадание и воспользовавшейся попечительностью готовит опасность, когда просительница, находящаяся в нужде и борющаяся с нею, напоследок возбудила сожаление о нужде ее; милосердие и воспламеняет любовь. Посему что лучше: себя ли пожалеть и избежать соблазнов или пожалеть других и запутаться в неразрешимых сетях и впасть в неизреченные бедствия12 оттого, что пожелал помочь другим? Хорошо подать руку падающему со стремнины, если можно самому не погибнуть с подвергающимся опасности. Если же за предполагаемым состраданием следует страдание, то позаботиться должно о пользе своей души, потому что другой к другому не настолько близок, насколько каждый к себе.
