Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея
Учитель покачал головой.
— Конца дней не знает никто, кроме Отца. Вы должны быть бдительны. Сын Человеческий придет, как молния; Он, как вор, прокрадется в дом ночью перед тем, как пропоет петух. Молитесь и смотрите, чтобы не случилось в вами того же, что с людьми во времена Ноя, которые не заметили приближающегося потопа. Бодрствуйте, как должны бодрствовать дружки, ожидая возвращения новобрачных со свадебного пира. Бодрствуйте, но не бойтесь…
Несмотря на Его успокоительные слова, мы молчали, угнетенные той ужасной картиной, которую Он нарисовал. Вдруг в тишине прозвучал дрожащий голос Симона:
— А где Ты будешь тогда, Господи?
В ответ Учитель слегка улыбнулся. Солнце уже зашло за зубчатые стены Храма, и его лучи полосками пересекали стынущее небо. Очертания Храма расплылись в черную громадину. Подул ветер, пошелестел листьями оливковых деревьев, и снова упорхнул в тишину.
Его ответ смягчил наш необъятный, как море, страх; так струя оливкового масла смягчает рану. Не для того ли Он нас напугал, чтобы увидев наш страх, мгновенно рассеять его одним Своим словом? Как тогда, на море. Хотя то, что Он произнес, относилось только к Симону, мы все вздохнули с облегчением в смутном предчувствии, что это облегчит тревогу и наших сердец. Слова Его прозвучали тихо, но в них слышалась такая сила, что казалось, им никогда не умолкнуть.
— Я буду там, где будешь ты, Петр…
ПИСЬМО 21
Дорогой Юстус!
Свершилось! Свершилось то, что должно было свершиться! Его схватили. А может, и убили… Впрочем, Он Сам этого добивался. Он сделал все, чтобы навлечь на Себя ненависть священников и книжников. Но правда и то, что не по Своей воле Он предал Себя в их руки. В последнее время по вечерам Он незаметно выбирался из города и кружным путем, полями шел в Вифанию или ночевал в садах на Масличной горе. Однако Иерусалим Он так и не покинул и не переставал учить вплоть до самого последнего дня. Еще вчера утром в притворе были слышны Его проповеди: Он вел оживленную дискуссию с фарисеями и прозианами, которых Великий Совет подослал следить за Ним. Он победил их; однако всего лишь в словесном поединке. Что из того, что взбешенные и кипящие жаждой мести, они ушли, сопровождаемые хохотом черни? Слова, которыми Он сразил их, остались в равной степени непонятны также и тем, кто отнесся к ним одобрительно. Так умеет говорить Он, и только Он: неумолимо, парадоксально, ни на кого не похоже… Он всегда остается Собой. Он, кажется, не признает никаких правил. Однако даже самые возвышенные вещи должны соответствовать законоприемлемым формам. Человек обязан подчиняться определенным предписаниям, и даже доброту нельзя проявлять бездумно. У Учителя все наоборот: Он требует, чтобы каждое предписание подчинялось единственному закону, который Он считает абсолютным — закону милосердия. По Его мнению, этот закон превосходит все остальные вместе взятые. Тот, кто ему следует, тем самым исполняет и все остальные тоже. Закон дал нам Десять заповедей. Наши законоучителя разработали к ним еще множество предписаний. Но для Него, если человек не любит Всевышнего и своего ближнего, тот факт, что он воздерживается от убийства и кражи, решительно ничего не значит, как равным образом ничего не значат соблюдение любых предписаний по поводу шабата и ритуалов чистоты. Учитель не просто возвел Свое учение на фундаменте Закона, Он также поставил его и над Законом… То, что согласно Закону является венцом человеческого совершенства, для Него — всего лишь начало. Закон требует: «Будь честен!» Учитель же учит так: «Если ты человек честный — ты можешь стать Моим учеником. Но даже если ты не честный человек, то только возлюби — и ты сможешь стать Моим учеником…»
«Только возлюби…» Это простое требование, кажется, и есть самое трудное. Но почему же тогда Человека, который требует только безоглядной, неустанной любви, так ненавидят? Час назад Он оказался в руках Храмовой стражи… Надеюсь, Его еще не убили? Рассказ Иуды поверг меня в дрожь. Это страшно, страшно…
Я испытываю потребность каждое свое письмо начинать с конца: Его жизнь изобилует столь потрясающими событиями, что каждое последующее затмевает все предыдущие. Мне бы хотелось, чтобы ты, Юстус, знал все во всех подробностях. Так что я постараюсь по порядку изложить тебе ход событий, летящих стремительнее парфянской стрелы.
Сегодня утром я повстречал равви Иоиля. Благочестивый муж, несущий покаяние за грехи всего народа, уже полностью оправился от страха. Его глазки бегают еще быстрее, чем прежде, а голос напоминает жабье кваканье.
«Кого я вижу! Кого я вижу!.. — завидев меня, всплеснул ручками Иоиль. У него во рту блеснули два кривых желтых зуба. — Равви Никодим!.. Давненько мы не виделись! (Целых четыре дня). Досточтимый равви совсем не бывает на заседаниях Малого Синедриона…»
Эти слова утвердили меня в мысли о том, что втайне от меня проводятся собрания сокращенного состава Великого Совета. Мне говорили, что каждый вечер во дворце Кайафы на склоне горы Злого Совещания глава саддукеев встречается с нашими самыми влиятельными фарисеями. Ни меня, ни Иосифа не ставят в известность об этих встречах. Взгляд Иоиля пытливо скользил по моему лицу, словно желая выведать мои чувства. Мне удалось придать себе равнодушный вид.
— У меня нет необходимости бывать на каждом заседании, — сказал я.
— Разумеется, разумеется! — поспешил подтвердить Иоиль, в присущей ему манере потирая руки и не переставая ко мне приглядываться. — Разумеется… — Почтенный равви Никодим, конечно, работает? Пишет свои прекрасные агады? Ох, если бы я умел так писать! Огромным богатством одарил тебя Всевышний, досточтимый, огромным! Пиши, Никодим, пиши! Ты послужишь этим Предвечному, а себе снискаешь славу. Когда–нибудь весь народ будет изучать агады Никодима бар Никодима. Тебе не следует заниматься ничем другим и рассеивать свое внимание на разные неподходящие объекты. Мы ждем от тебя прекрасных мудрых притч. Пиши. А то в последнее время меня огорчает, что вместо того, чтобы писать, ты ходишь за Этим Галилеянином. Жалко твоего времени, досточтимый. Ты знай себе пиши. Это и есть истинное служение Всевышнему. А то я видел, как ты с веткой в руке бежал вслед за Этим… Сдается мне, что ты будто бы даже сказал, что Он — Мессия…
Я ничего не ответил, сделав вид, что не расслышал его последних слов. Иоиль не настаивал. Он стоял сгорбившись и старательно потирая руки.
— Этот Человек понатворил много бед… Мало того, что Он не соблюдал священных очистительных предписаний, так Он еще и разогнал купцов… Возможно, Он и был прав, но тем самым Он оттолкнул от Себя всех. Саддукеи никогда Ему этого не простят! Они хотят Его смерти. А тот, кто сделал Кайафу своим врагом, может в любой момент ожидать всего, чего угодно… Да, — вздохнул Иоиль, — тяжки грехи нашего народа, тяжки…. Много должен выстрадать тот, кто взял на себя покаяние за них… — и Иоиль, волоча ноги, удалился.
Я принялся размышлять над тем, зачем он мне все это рассказал, и я пришел к выводу, что Иоиля склонила к этому вражда, которую он питал к Кайафе. Иоиль называл первосвященника гноящимся нарывом на теле народа и смертельно ненавидел его. Видно, отвращение к первосвященнику пересиливала в нем даже ненависть к Учителю. По всей вероятности, он так и не сумел примириться с тем союзом, который Ионатан от имени фарисеев заключил с саддукеями. Мне также показалось, что Иоиль сознательно хотел предупредить меня об опасности, которая грозит Учителю. Ведь некоторые священники настаивали на том, чтобы отложить Его поимку на послепраздничный период. Но сейчас, оскорбленные понесенными убытками, они готовы пренебречь осторожностью.
Таким вот образом истолковав слова Иоиля, я принял решение. Едва спустились сумерки, я взял осла и через Навозные ворота выехал на дорогу, ведущую в Вифлеем. Немного отъехав от города, я свернул в сторону Масличной горы, чтобы садами добраться до Вифании: я хотел сбить со следа шпионов, которые вполне могли следить за мной.
Дом Лазаря был окутан такой тишиной, что казалось, в нем все спят. Я постучал в дверь и долго ждал ответа. Наконец, раздались тяжелые шаги, и на пороге появился Лазарь. Он пытается ходить, опираясь на палки. Должен признаться, что всякий раз, оказываясь с ним лицом к лицу, я испытываю подобие страха. Смерть отдаляет и возвышает человека, и я не состоянии забыть, как я стоял перед его закрытым гробом. Я никогда не говорил с ним об этом, хотя, кто знает, возможно, мне стоило бы это сделать. Вдруг он поведал бы мне нечто о Руфи? Может, им т а м известно кое–что друг о друге. Но я не осмелился задать ему этот вопрос. Впрочем, не исключено, что он лишился памяти о стране мертвых в тот самый момент, как вернулся к жизни. Неужели можно жить, зная о том, как там?…
— Да пребудет с тобой Всевышний, равви, — приветствовал он меня, — Проходи, пожалуйста. Ты приехал поздно и, должно быть, устал. Но Учитель не спит, и мы тут все в сборе. Он сегодня говорил о тебе…
