Эрнест Ренан - Евангелия и второе поколение христианства
Самая могучая память уже не могла выдержать всей тяжести преданий и предыдущих решений. Это вызвало необходимость записывания. И с этих пор мы начинаем слышать о Мишна, т. е. о маленьких сборниках или halakoth, называвшихся по имени рабби Елиазара-бен-Иакова, которого в конце 1-го века определяли так: краткий, но хороший. Мишнический трактат Eduioth, отличающийся от всех других тем, что не имеет в виду специального предмета, а представляет собой сокращенный Мишна и имеет ядром ediuoth'ы или свидетельства, относящиеся до предыдущих решений, которые были собраны в Явнее и пересмотрены после отрешения рабби Гамалиила младшего. В то же время рабби Елиазар-бен-Иаков составил по воспоминаниям описание святая святых, представляющее основание для трактата Middoth. Simeon de Mispa был по-видимому, в еще более отдаленную эпоху автором трактата Joma, в первой его редакции, относящегося к празднику Судного Дня, а может быть и трактата Talmud.
Противоречие между этими тенденциями и зарождающимся христианством было такое же, как между водой и огнем.
Христиане все более и более отрывались от Закона; евреи все более и более неистово цепляясь за него. Сильная антипатия существовала, по-видимому, у христиан к духу мелочности без снисхождения, который все более и более стремился одержать верх в синагогах. Пятьдесят лет перед тем Иисус выбрал именно этот дух мишенью своих наиболее горячих речей. С тех пор казуисты все более и более углублялись в свое тщетное остроумие. Несчастья, постигшие нацию, ничем не изменили их характера. Спорщики, тщеславные, завистливые, подозрительные, взаимно нападая друг на друга по чисто личным мотивам, проводили свое время в путешествиях между Явнеей и Лиддой, исключая друг друга по пустякам.
Название "фарисей" до этого времени принималось христианами в хорошем смысле. Иаков и вообще все родные Иисуса были верными фарисеями. Сам Павел хвалился тем, что он фарисей и сын фарисея. Но после осады началась война. При собирании по преданиям слов Иисуса, это новое настроение оказало свое влияние. И слово "фарисей" в обыкновенных Евангелиях, как впоследствии слово "еврей" в Евангелии, приписываемом Иоанну, приобрело смысл врага Иисуса. Осмеяние казуистики было одним из существенных элементов евангельской литературы и одной из причин ее успеха. Для человека, действительно добродетельного, ничто так не противно, как нравственный педантизм. Чтобы очиститься в своих собственных глазах от подозрений в обмане, ему приходится по временам сомневаться в своих собственных поступках, в своих собственных достоинствах. Ему представляется врагом Бога тот, кто претендует получить спасение по безошибочным рецептам. Фарисей стал чем-то худшим порока, так как он представляет добродетель в смешном виде, и ничто не доставляет нам большей радости, как видеть Христа, наиболее добродетельного человека, высказывающим презрение в лицо лицемерной буржуазии, давая ей понять, что сами правила, которыми она гордится, может быть, как и все остальное, не более как суета.
Последствием нового положения, в которое был поставлен еврейский народ, было усиление его обособленности и развитие духа исключительности. Ненавидимый, презираемый миром Израиль все более и более замыкался сам в себе. Необщительность "Terioschouth" сделалась законом общественного спасения. Жить только между собой в чисто еврейском мире, все менее и менее приходить в сношение с язычниками, прибавить к Закону новые требования, сделать его трудновыполнимым, - вот цель, которую преследовали ученые, и умело достигли ее. Отлучение умножилось. Для соблюдения Закона требовалось такое сложное искусство, что еврею не оставалось времени думать о чем-нибудь другом. Таково происхождение "восемнадцати мер", полного свода секвестрации, установление которых относят к временам, предшествующим разрушению храма, но которые получили применение только после 7-го года. Эти все "восемнадцать мер" были предназначены для преувеличенного обособления Израиля, как например: запрещение покупать самые необходимые вещи у язычников, запрещение говорить на их языке, принимать их свидетельства, их приношения, запрещение приносить жертвы императору. Впоследствии сожалели о введении многих из этих предписаний; стали даже утверждать, что день, в который они были приняты, настолько же гибелен для Израиля, как и день, в который они воздвигли золотого тельца; но они не уничтожили их. Вот легендарный разговор, выражающий чувства двух партий, на которые был разделен еврейский народ по этому поводу. "Сегодня наполнили меру", - сказал рабби Елиазар. "Сегодня ее переполнили", - сказал рабби Иониза. "Бочка, полная орехов", - сказал рабби Елиазар, - может вместить желательное количество кунжутного масла". "Когда в вазу, наполненную маслом, наливают воды, то проливают масло", сказал рабби Иониза. Несмотря на все протесты, восемнадцать мер получили такой авторитет, что стали утверждать, что никакая власть не могла их уничтожить. Возможно, что некоторые из этих мер были внушены глухой оппозицией христианству и в особенности либеральным проповедям св. Павла. Очевидно, чем более христиане стремились сделать их непреодолимыми.
Этот контраст сказывался особенно чувствительно в том, что касалось новообразуемых прозелитов. Евреи не только не стремились приобрести их, но чувствовали плохо скрытое недоверие к этим новым братьям. Хотя еще не говорили, что "новообращенные - это проказа Израиля"; но не только не поощряли, а, наоборот, отговаривали их, указывая на опасности и трудности, которым подвергаются присоединяющиеся к презираемому народу. В то же время сильно возрастает ненависть к Риму. Замыслы, питаемые по отношению к нему, замыслы крови и убийства.
Но, как всегда в течение своей длинной истории, Израиль заключал в себе прекрасное меньшинство, протестовавшее против ошибок большинства. Великая двойственность, всегда лежавшая в основах жизни этого странного народа, продолжалась. Обаятельность и мягкость хорошего еврея были вне всякого упрека.
Шаммая и Гиллель, хотя и давно умершие [Нужно отдать себе в этом отчет для того, чтобы оценить выражение "последователи Гиллеля", "последователи Шаммая", так как, если принять эти выражения в буквальном смысле, значило бы предположить несоразмерное долголетие обоих учителей], как бы стояли во главе двух противоположных семей, - одной, представлявшей недоброжелательную мелкую сторону, и другой - представлявшей широкую, добродетельную, идеалистическую сторону религиозного гения Израиля. Контраст был поразителен. Смиренные, вежливые, ласковые, всегда ставившие чувства других выше своих, гиллелиты руководствовались, подобно христианам, принципом: что Бог возвышает того, кто смиряется, и унижает того, кто возвеличивается; что величие бежит от того, кто его ищет, и ищет того, кто от него бежит; тот кто хочет ускорить время, ничего от него не получает, тому же, кто умеет выжидать, время служит помощником.
У имеющих действительно верующую душу по временам появляются особо смелые чувства. С одной стороны, либеральная семья Гамалиилов в своих сношениях с язычниками по принципу ухаживала за их больными, вежливо им кланялась, даже в то время, когда те поклонялись своим идолам, отдавали последний долг их мертвым, стремились смягчить положение дел. Стремясь к мирному исходу, эта семья вступила в сношения с римлянами. Она не постеснялась просить у победителей некоторого рода инвеституры предательство синедриона - с их согласия вновь принять титул "наси". С другой стороны, чрезвычайно либеральный человек, Иоханан-бен-Заккай, был душой происходившей перемены. Еще задолго до разрушения Иерусалима он пользовался преобладающим авторитетом в синедрионе. Во время революции он был одним из вождей умеренной парии, державшейся вне политики, и делал все возможное, чтобы не затягивать сопротивления, которое должно было привести к разрушению храма. Спасшись из Иерусалима, он предсказал, как рассказывают, императорский титул Веспасиану; одной из милостей, им испрашиваемых, была просьба послать доктора к больному Садоку, который в годы, предшествовавшие осаде, разрушил постом свое здоровье. По-видимому, достоверно то, что он попал в милость к римлянам и добился у них восстановления синедриона в Явнее. Сомнительно, чтобы он был учеником Гиллеля, но он, действительно, был продолжателем его идей. Устанавливать царство мира было его любимым правилом. Известно, что никто не успевал поклониться ему первым, даже язычники на рынке. Не будучи христианином, он был истинным последователем Иисуса. Говорят, что по примеру древних пророков, он по временам упразднял культ, признавая, что для язычников справедливость имеет то же значение, как жертва для евреев.
Таким образом, некоторое облегчение проникло в страшно потрясенную душу Израиля. Фанатики решались проникать, с опасностью жизни, в молчаливый город и тайком приносили жертвы на развалинах святая святых. Некоторые из этих сумасшедших, возвращаясь обратно, рассказывали, что слышали таинственный голос, исходящий из развалин и сообщавший им, что их жертвы приняты. Но вообще подобные излишества порицались. Некоторые воспрещали всякие развлечения и проводили время в слезах и посте, пили только воду. Иоханан-бен-Заккай их утешал. "Не горюй, сын мой", - говорил он одному из отчаявшихся. "За невозможностью приносить жертвы, у нас осталось еще средство искупить наши грехи, которое стоит первого - это добрые дела". И он напоминал, слова Исайи: "Я более люблю благотворительность, чем жертву". Рабби Иошоа имел такие же взгляды. "Друзья мои", говорил он тем, которые вменяли себе в обязанность преувеличенные лишения, "зачем вам воздерживаться от мяса и вина?" - "Как?" - отвечали ему, - "мы будем есть мясо, которое приносилось в жертву на разрушенном теперь алтаре? Мы будем вино, которым делались возлияния на тот же алтарь?" - "Хорошо", - отвечал рабби Иошоа, - " не будем есть хлеба, так как нельзя приносить в жертву муки!" "Действительно, можно питаться фруктами". - "Что вы говорите? Фрукты также не дозволены, ведь теперь более нельзя приносить в жертву храму первых плодов". Сила обстоятельств брала верх. Прочность Закона теоретически признавалась, причем утверждалось, что и сам Илья не мог бы уничтожить ни одного параграфа; но фактически разрушение храма уничтожало значительную часть древних предписаний, не осталось места ни для чего иного, как только для казуистической морали в деталях или для мистицизма. Развитие кабалистики принадлежит позднейшему времени. С тех пор многие предавались так называемым "видениям колесницы", т. е. размышлениям о таинствах, которые связывали с символами Езекиила. Еврейский ум усыплял себя грезами, создавал себе убежище вне ненавистного ему мира. Изучение становилось освобождением. Рабби Nehounia пустил в ход идею: тот, кто подчиняет себя игу Закона, освобождается от ига политики и мира. Кто дошел до этого, тот уже не опасный революционер. Рабби Nanina имел привычку говорить: "Молитесь за существующее правительство, без него люди съели бы друг друга".
