Рудольф Штайнер - Мой жизненный путь
Внутренняя подвижность, приводившая в волнение все мои душевные силы, — на этом основывалось тогда мое внутреннее переживание.
Моя личная жизнь во внешнем мире приносила мне тогда удовлетворение благодаря переезду в Берлин семьи Эунике, где я мог жить, окруженный постоянной заботой, после того как мне пришлось испытать всю горечь проживания в собственной квартире. Дружба с фрау Эунике вскоре переросла в гражданский брак. Только это будет сказано здесь о моих личных делах. В "Моем жизненном пути" я упоминаю о моей частной жизни, только если это касается хода моего развития. Проживание в доме Эунике давало мне возможность создать прочное основание для моей внутренней и внешней жизни. Впрочем, личные отношения не подлежат представлению общественности. Они ее не касаются.
Мое духовное развитие совершенно независимо от каких-либо личных отношений. Я уверен, что оно протекало бы подобным же образом при совершенно ином укладе моей частной жизни.
При всей напряженности моей жизни того времени на мою долю выпала и постоянная забота о существовании "Магазин фюр литератур". Несмотря на все испытываемые мной трудности журнал мог бы стать популярным, если бы я располагал материальными средствами. Но журнал, который мог выплачивать крайне умеренные гонорары и не доставлял мне никакого материального обеспечения, не мог стать широко известным. В момент перехода в мои руки он издавался небольшим тиражом и, конечно же, процветать не мог.
Издание "Магазин фюр литератур" доставляло мне постоянную заботу.
Глава двадцать восьмая
В это тяжелое для меня время правление Берлинской общеобразовательной школы для рабочих обратилось ко мне с предложением взять на себя преподавание истории и искусства "речи". Социалистические связи, в которых состояла эта школа, сначала мало меня интересовали. Передо мной стояла благородная задача — учить уже зрелых мужчин и женщин из рабочего сословия. Ведь среди "учеников" молодежи было мало. Я объявил правлению, что если возьмусь за преподавание, то буду излагать ход исторического развития человечества исходя из собственных воззрений, а не в стиле марксизма, который был принят в социал-демократических кругах. Правление не изменило своего желания.
После поставленного мной условия меня перестало беспокоить то, что школа эта была основана старым социал-демократом Либкнехтом (отцом). Для меня школа состояла из мужчин и женщин из пролетариата; мне не было никакого дела до того, что большинство из них были социал-демократами.
Однако я должен был считаться с образом духовности моих "учеников". Мне приходилось использовать непривычные для меня до сих пор формы выражения. Нужно было вникать в формы понятий и суждений этих людей, чтобы более или менее быть понятым ими.
Формы этих понятий и суждений имели два источника. Во-первых — это жизнь. Этим людям был знаком материальный труд и его результаты. Духовные силы, ведущие человечество вперед, не вставали перед их душами. Поэтому так легко прививался в этой среде марксизм с его "материалистическим пониманием истории". Марксизм утверждал, что двигательными силами исторического развития являются только материально-экономические силы, создаваемые материальным трудом. "Духовные факторы" суть лишь род побочных продуктов, возникающих из материально-экономического: они являются лишь идеологией.
К этому надо добавить, что в рабочем классе уже давно пробудилось стремление к научному образованию. Однако оно могло удовлетворяться лишь популярной материалистической литературой на экономические темы. Ибо только эта литература подходила к формам понятий и суждений рабочих. То, что не было материалистическим, излагалось так, что не могло найти понимания у рабочих. Таким образом сложилась совершенно трагическая ситуация: развивавшемуся пролетариату с его высочайшим стремлением к познанию приходилось удовлетворяться грубейшим материализмом.
Здесь следует принять во внимание, что в экономическом материализме, воспринимаемом рабочими через марксизм как "материалистическая история", заключены частные истины. И именно эти частные истины легко понимаются рабочими. Если бы я преподавал идеалистическую историю, полностью игнорируя их, то в материалистических частных истинах мои слушатели совершенно непроизвольно ощутили бы то, что оттолкнуло бы их от моих лекций.
Поэтому я исходил из истин, которые были понятны моим слушателям. Я показал, что нелепо говорить о каком-либо господстве экономических сил в период до шестнадцатого столетия, как это делает Маркс. Только начиная с шестнадцатого столетия экономика вступает в отношения, которые можно понять исходя из марксизма; своего высшего развития этот процесс достигает в девятнадцатом столетии.
Это давало возможность говорить надлежащим образом об идеально-духовных импульсах истории предыдущих столетий и показать, как ослабели они в новейшее время в сравнении с материально-экономическими.
Рабочие получали таким образом представление о способности познания, о религиозных, художественных, нравственных движущих силах истории и переставали рассматривать их только как "идеологию". Полемика с марксизмом не имела бы при этом никакого смысла; мне приходилось выводить идеализм из материализма.
На "уроках речи" можно было сделать лишь немногое в этом направлении. В начале курса я разъяснил основные правила риторики и декламации, за этим последовали упражнения для "учеников". Темой для своих упражнений они выбирали, разумеется, то, что им было хорошо знакомо в связи с их материалистической ориентацией.
"Вожди" рабочих не обращали сначала никакого внимания на школу. Передо мной было совершенно свободное поле деятельности.
Затруднения стали возрастать, когда наряду с историей мне пришлось преподавать и естественные науки. Было очень трудно переходить от господствующих в науке, особенно в области ее популяризации, материалистических представлений к таким, которые соответствовали бы действительности. Я делал все, что было в моих силах.
Благодаря преподаванию естественных наук моя преподавательская деятельность среди рабочих расширилась. Я получал приглашения от различных рабочих союзов с просьбой прочитать им лекции по естествознанию. Особенно они нуждались в пояснении нашумевшей тогда книги Геккеля "Мировые загадки". Позитивная биологическая часть, составляющая треть книги, являлась кратким и точным обобщением фактов, касающихся родства живых существ. И поскольку я был убежден, что именно с этой стороны человечество может быть приведено к духовности, то считал правильным говорить об этом и рабочим. Мои рассмотрения касались этой третьей части книги; относительно двух других частей я часто повторял, что они не имеют никакой ценности и что их следовало бы, собственно говоря, вырезать из книги и уничтожить.
На праздновании юбилея Гуттенберга[152] мне было поручено произнести торжественную речь перед 7000 наборщиков и печатников в Берлинском цирке. Таким образом, можно сказать, что мой способ общения с рабочими вызывал симпатию.
Благодаря этой деятельности[153] судьба вновь предоставила мне возможность погрузиться в жизнь. Как душа рабочего дремлет и грезит и как некоего рода массовая душа овладевает этими людьми, одурманивает их представления, суждения и жизненную позицию — вот что вставало передо мной в то время.
Но не следует думать, что души этих людей были мертвыми. Мне удалось глубоко заглянуть в души моих учеников, в частности — рабочих. Это входило в задачу, которую я ставил перед собой, приступая к этой работе. Отношение к марксизму среди рабочих тогда еще не было таким, каким оно стало двадцать лет спустя. В то время марксизм был для них чем-то вроде экономического евангелия, которое они изучали с полной отдачей. Позже пролетарские массы стали одержимы им.
Сознание пролетариата складывалось тогда из ощущений, как бы испытавших влияние массового внушения. Многие из его представителей без устали повторяли: придет время, когда в мире вновь начнут развиваться духовные интересы, но сначала должно наступить чисто экономическое освобождение пролетариата.
Я считал, что мои лекции оказывали на души хорошее влияние. Люди воспринимали также и то, что находилось в противоречии с материализмом и марксистским пониманием истории. Когда позднее "вожди" узнали об этой моей деятельности, то, конечно же, осудили ее. Один из таких "малых вождей" выступил однажды на одном из собраний моих учеников. Он сказал: "Мы не стремимся к свободе в пролетарском движении; мы хотим разумного насилия". В дальнейшем все усилия были направлены на то, чтобы против воли моих учеников удалить меня из школы. Постепенно эта работа стала для меня столь затруднительной, что вскоре, с началом моей антропософской деятельности, я оставил ее.
