Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты
— Святого преподобного Макария поучения прочести благослови, честный отче.
— Бог молитвами… помилует и спасет нас…
Сергей читает благоговейно, хотя и запинаясь на витиеватых оборотах и непонятных словах старого церковного языка. Видно, что для него все это еще в диковинку.
Трапеза весьма обильна: борщ, каша, полная кружка чаю, так что я встаю из-за стола не без усилия, душевого и телесного.
Отец Серапион смотрит на часы, висящие прямо на скале.
— Без десяти девять. Отлично. Трезвон, и в девять начало утрени…
Кто-то спустился в звонницу, и когда начался перезвон — оказался он неожиданно ровен и боек. Отрадно и вместе с тем как-то странно было слышать во тьме, среди высыпавших уже звезд этот громкий, ничем не сдерживаемый перезвон. Звони-перезвони, все равно никого не разбудишь.
Кругом, куда ни глянь — темные, безмолвные перекаты холмов, горные кряжи, и совсем уж где-то далеко угадываются суровые, величественные хребты главной горной гряды.
Котенок, игравшийся на площадке с мамой, услышал звон и, подбежав, спрятался в складках моего подрясника. Потом высунул мордочку и посмотрел на меня вопросительно: «Чего это они?».
Видно, что он никак не привыкнет к этому ежевечернему человечьему тарараму.
И вот я в алтаре, управляюсь с кадилом. Размеренно и неторопливо течет служба. Во время долгого чтения кафизм в колеблющемся свете лампад и свечей напряженно всматриваюсь в изуродованные, облупленные остатки росписи, пытаюсь угадать расположение фигур, ликов… Сколько же поколений безжалостно царапало, скребло, выковыривало здесь из собственной души в угоду веселому безумию проблески правды?! Кому-то уже пришлось и умереть после этого. Пришлось воочию встретиться с Истиной, которую просто хотелось вычеркнуть из жизни гвоздем, не принимать в расчет, посмеяться. Какова была эта встреча? «Здесь был Вася». Был. А теперь где?! И как ему там?.. Помоги, Господи!..
Темные, потускневшие от боли и горя краски… обрывки древней повести… осколки жизни, обжигающие осознанием — это было! И есть! Чудом сохранившееся изображение руки — и человек не то чтобы предстает, но понимаешь: вот он — художник — был же ведь, с памятью о том святом, которого пытался запечатлеть, внимательно и строго чертя по сырой еще штукатурке. С молитвой сердечной и просьбой о заступничестве… Пять столетий минуло, но я так ясно, до озарения чувствую это единство жизни и сам молюсь…
А вот одна только буква, сохранившаяся от безвестного теперь слова, — греческая «а», альфа. Начало. Вот ведь, думается, многое успели и сумели уничтожить люди, но Начало — Христос — осталось, вчера и днесь Тойже, и во веки[77]… И Им обновляется, восстает из праха душа, а за ней проступает, проявляется и все остальное, истинное, свидетельствующее о жизни. Жив Христос! Какая же это радость и какое счастье для нас — надеющихся! Все остальное — дым, бесконечные мучительные поиски «чего-то еще», недостающего, как нам кажется, для полноты бытия…
Служба заканчивается в полдвенадцатого. Подъем без двадцати шесть.
Несколько минут сидим на церковном дворе, любуясь видом ночного неба. Млечный путь — дымный, туманный — стелется, уходит в темную, отверстую бездну… Томит своей непостижимостью…
И снова смелый, не скованный робостью — в поздний час — звон. Так странно… Не бояться! Соседей, жильцов, иноверцев… Ночью!!! И хочется, чтобы кто-нибудь непременно был сейчас там — далеко в лесу, один на поляне, у костра, и слышал отдаленный этот, радостный, вольный полуночный звон. Чтобы знал — живет Русь! Поет…
Мы молчим отрешенно, а я думаю: какое же все-таки чудо и какая радость, что через пятьсот лет снова возрождается на Мангупе монастырская жизнь… И, точно отзываясь на мои мысли, заговорил отец Серапион:
— Мы ведь с отцом Меркурием и не думали поначалу в Крыму задерживаться, все нас тянуло куда-то… но познакомились вот с отцом Владимиром — благочинным севастопольским, и он нас удержал… Светлая душа… даже не то что был, а именно есть… Царствие ему Небесное… Да… Ну так вот… Я тогда еще даже священником не был, а он мне рекомендацию подписал на рукоположение, уговорил остаться. А отец Меркурий… У него вообще свой путь, особенный, не всегда и не всем понятный. У него же документов нет, но не так, чтобы в самоохотку, а по благословению духовника… Нигде в епархиях его из-за этого не хотели держать долго, да он и сам не слишком привязывался… Да, ну так вот, жили мы с ним некоторое время в Севастополе, а тут вдруг узнали про Мангуп, что там храм пещерный есть… и так нам захотелось в нем послужить! Благословились у отца Владимира, взяли антиминс, потир, все, что нужно для службы, и пришли сюда. Как сейчас помню, канун преподобного Серафима Саровского был — 31 июля 2003 года. Ну что, отслужили всенощную, а утром — 1 августа — Литургию. Отслужили, и все, вроде как надо собираться и уходить. Но не несут ноги… Как-то жаль нам стало храм, алтарь… Подумалось: не должны мы, не имеем права оставлять святыню на поругание… Сколько же можно уже?! И не ушли, остались. Да, вот так — сразу, и кто бы мог подумать… Ну, я-то потом еще болтался между Севастополем и Красным Маком, все послушания были, а вот отец Меркурий безвылазно здесь жил. Служил по афонскому чину, ночами, представляешь, по восемь часов сряду… Самую трудную, первую зиму перенес он… Тяжко, конечно, было… невмочь… Владыка ведь ему как сказал: «Ну, если у тебя документов нет, то хотя бы год поживи в монастыре, не бросай… Раз уж Господь так все устроил…». И он послушался. Людей совсем не было… Владимир вот только помогал — отец Венедикт сейчас, — Виктор, ну и потом еще несколько бродяг прибились по весне. Тяжко было… Но отец Меркурий слово сдержал. Больше года продержался, даже обустроил обитель, как мог. Дай ему Бог здоровья… Теперь вот на Афон ушел… Не у каждого ведь есть такие качества, как у него… Знаешь, он однажды Николая — был здесь такой — отправил за чем-то (не помню за чем) ко мне в Красный Мак. Ну, я его там ужином накормил, вопросы кое-какие порешали и вот, забираемся сюда — на Мангуп — уже часов в 11 вечера. Встретились с отцом Меркурием, разговорились по душам, сидим в келье у него, а я не могу понять: смотрю — послушники кругами ходят, томятся, в дверь заглядывают… Наконец: «Отец Меркурий, может, покушаем?!»… А на часах уже полпервого ночи. У меня глаза на лоб. Говорю: «Вы что, не ужинали до сих пор?». Он: «Нет». — «А почему, в чем дело?» — «Николая, — говорит, — ждали. Как же мы могли без него за стол садиться!» Вот так… Не могли за стол садиться… без брата… Не в каждой семье такое бывает!.. А я, понимаешь, сижу, байки рассказываю… Его архиерей один отправил из епархии, опять же из-за документов этих. Знаешь, говорит, иди-ка ты в другую епархию. А он: «Благослови, Владыко». Котомку на плечо и пошел, в прямом смысле — за 500 километров пешком, в любую погоду… Послушание исполнял. «Надо же, — говорит, — когда-нибудь и нам послушными делаться. Евангелие для кого написано?»
— Так он на Афоне сейчас?
— Да, ноги немного подморозил в пути, а так ничего… меня зовет…
— Как это?
— А так… Его греки хотели с Афона выселить, а он спрятался — в горы ушел. Там и живет, а один иеромонах русский — у него мобилка есть — с ним общается. Вот он от него приветы и передает… Ну ладно, надо уже баиньки укладываться, а то завтра не встанем…
Келейка наша глухая, тупиковая. Даже окошка нет, но зато зимой не дует… Три кровати и полка с книгами, да еще иконы и часы, тикающие четко и строго. Напоминают о времени, словно следят за тобой: «Так. Так. Так…».
Матрас застелен покрывалом. Сверху простое байковое одеяло. Белья нет. Но на все это я обратил внимание только потом, случайно, перед самым отъездом. А так — спал себе без задних ног и ни о чем не задумывался. Странное получается дело — чем большую человек испытывает нужду, тем в меньшем он нуждается…
Укладываемся спать. Полати мои под самым потолком. Сантиметрах в сорока надо мной — струганые доски. Пару раз с непривычки стукаюсь о них коленями. Но наконец, умостившись кое-как, засыпаю…
Без двадцати шесть печально и гулко в рассветной мгле раздается удар колокола, за ним еще и еще… Монастырь оживает. Скрипят лежанки, поднимаются, шаркают тапочками в направлении умывальника мои сокелейники — отец Серапион и Виктор. Они так и спали не раздеваясь — в подрясниках. Я не смог в одежде… Очень уж душно было с вечера.
Непослушными, осипшими со сна голосами читаем с отцом Серапионом входные молитвы. Затем облачаемся в алтаре. Отец совершает проскомидию…
Тем временем монотонно, неспешно вычитываются в храме утренние молитвы, потом полунощница. Отец Серапион исповедует братию за фанерной стенкой иконостаса. Исповедуюсь и я…
В конце шестого часа отец Серапион становится перед престолом, берет с полочки тощую книжицу и протягивает ее мне в раскрытом виде со словами: «Держи». То есть держать ее нужно перед его глазами так, чтобы был виден текст. Книжица — это карманный Служебник, где все молитвы и возгласы написаны по-гречески, но русскими буквами.
