Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты
Тревога во мне. Не могу больше ни о чем думать. А вдруг он исчезнет опять, уедет куда-нибудь?..
Вот последний монах проходит, батюшка встает со скамьи, кто-то из мирян протягивает к нему ладони лодочкой, потом другой, третий… Старец идет, благословляя, по кромке толпы, в которой затерялся и я, и вдруг поворачивает лицо и бросает быстрый внимательный взгляд из-под куколя прямо мне в глаза. Мгновение! И кажется, что он уже понимает и знает все, что творится в моей душе. Потом он как-то наискось вклинивается в толпу, и я теряю его из вида. Вытягиваю шею… ищу… но нет, не нахожу больше. Куда же он делся? Неужели вышел из храма, а может быть, просто зашел в алтарь? Я больше не могу ни о чем другом думать и все высматриваю напряженно, тревожно — где же он, где?!
Через несколько минут старец появляется снова — выходит из алтаря в сопровождении отца Илиодора и обращается к группе подростков (очевидно, школьников или гимназистов, приехавших на экскурсию). Он беседует с ними негромко, а я рядом — только и жду момента, чтобы обратиться с вопросом. Но вот он разворачивается и снова уходит в алтарь. Опять томление, неизвестность… Школьники уходят куда-то, но старец появляется вновь. Теперь он уже с крестом и Евангелием. Значит, будет исповедовать!
Я иду за старцем к мощам преподобного Нектария и становлюсь на исповедь третьим или четвертым. За мной тут же вырастает, выстраивается толпа. Из школьников на исповедь стал только один парнишка, и я слышу приглушенное возмущение отца Илиодора, обращенное, видимо, к руководителю группы: «Как это так? Ты же детей в монастырь привезла, старец специально вышел, и не поисповедоваться! Куда они делись все? Ну как же так можно?!».
Значит, старец специально вышел исповедовать ради школьников. А мог бы и не выйти…
Какая-то тетка категорично замечает, указывая на стоящего рядом со мной мужика: «Я за ним. А вы идите назад!». Я не спорю, молчу, но, конечно, никуда не иду, а стою себе тихонько там, где стоял. Тетка исчезает. Говорит: «Я пошла за стульчиком для старца».
Ну вот и хорошо. Слава Богу за все!
Батюшка раскладывает на аналое крест, Евангелие, и вдруг (опять то же самое) — быстрый внимательный взгляд прямо в глаза, в душу, словно выделил батюшка, увидел что-то такое, чего я сам в себе не вижу и не знаю пока.
Но вот начинается исповедь. Я понимаю, что это не просто перечисление грехов, пусть даже покаянное, а сокровенная, духовная беседа. Понимаю и думаю — как же мне собраться с мыслями, построить свою речь так, чтобы не было в ней ничего лишнего?.. Как сказать ясно и четко о том главном, что меня тревожит, что болит в душе и требует разрешения? И я молюсь, чтобы не заблудиться мыслями и языком… чтобы Господь открыл через старца святую волю Свою.
Какая-то женщина высовывается из толпы и говорит громким шепотом, кивая на исповедующуюся: «Скажите ей, чтобы она на колени встала, тогда и старец присядет на стульчик, а иначе будет стоять».
Наконец все так и устраивается. Каждый, подходя, становится на колени, а старец накрывает голову епитрахилью и исповедует сидя. Потом он встает и читает разрешительную молитву, дает целовать крест и Евангелие на аналойчике и благословляет.
Следующий…
До того как я увидел отца Илия, прошло около трех часов службы, и мне уже было трудно стоять. Ноги болели страшно. Но вот появился старец — и тягости словно не бывало. Душа не чувствует больше усталости и вся обращена к Богу. Все мысли в предстоящей беседе. Только бы Господь определил, открыл Свою волю!!!
Моя очередь!
С каким-то страхом и отрешенностью от всего привычно-житейского преклоняю колени, чувствую, как старец накрывает меня епитрахилью, устраивается на стульчике, и рядом совсем, у самого уха, слышу его глуховатый голос:
— Ну, что там у тебя? Рассказывай…
— Батюшка, — говорю, — я к вам за советом и благословением приехал. Сам я из Крыма. Семь лет провел в театре. Теперь оставил его. Отец Иона — духовник мой — сказал поспокойнее что-нибудь подыскать…
— Как, как сказал? — переспрашивает старец, наклоняясь ближе, и видно, с каким благоговейным вниманием он — сам старец — относится к словам другого старца-монаха.
— Поспокойнее сказал найти что-нибудь.
— Ага, — отодвигается чуток старец. — Так-так…
— И еще сказал: «Молись, Господь определит». Душа к Богу тянется, батюшка, — воздыхаю от сердца, — а обстоятельства вынуждают как-то решать проблемы насущные. В Крыму у меня жена, детки… Живем с родителями, всемером в двухкомнатной квартире. Материальное положение трудное… Вот, приехал в Москву денег подзаработать. Небольшую сумму заработал — пятьсот долларов (тут мне кажется, что старцу не нравится это — про доллары, но я продолжаю), а что дальше делать, не знаю. Искать работу в Москве или домой возвращаться?
— Ну, театр… Что театр?.. Пойди к митрополиту… — начинает говорить старец, и мне вдруг бросается в голову дикая мысль, что он станет сейчас толковать о создании какого-то православного театра. Но вместо этого я слышу:
— К митрополиту своему пойди, к Лазарю, и скажи: «Хочу Богу послужить!». Прямо вот так и скажи, безо всяких… Сначала, конечно, придется пономарем послужить. Потом диаконом будешь… Ага… Давай, ничего… Поначалу трудно будет, но потом ничего…
— Так что — домой возвращаться?
— Ага… Домой, домой! — говорит он как-то так радостно, просто, словно и сам рад и знает, что я хочу туда — домой, в Крым. Там хочу послужить Богу и, если доведется, время жизни земной окончить. Только бы во славу Божию!..
Старец кладет мне руку на голову, молчит, потом говорит протяжно, раздумчиво: «Рукоположишься…» — кажется, что-то еще хочет добавить, но умолкает, и тишина наполняет воздух: сокровенная, Божественная тишина…
Я отхожу.
После «Отче наш» паломники и трудники расходятся по послушаниям. Светает. Я выхожу в синее, зыбкое утро и по скрипящему на морозе, свежему снегу иду к могилкам, к трем темнеющим у восточной стены крестам. Мороз пощипывает щеки и нос, а все-таки хорошо!
Ну вот и пришел. В застекленных, под ажурными крышечками, фонарях дремлют, теплятся лампадные огоньки. Встречают приветно…
Новомученики Оптинские иеромонах Василий, инок Ферапонт и инок Трофим, молите Бога о нас!
Белоснежные холмики густо унизаны пиками свечей с девственно-чистыми, нетронутыми фитильками. Ждут своего огня панихидного…
Я знаю, что крест устанавливают в ногах так, чтобы восставшие от гроба были обращены на восток и осенены крестом в день Всеобщего Воскресения, но не знаю, как правильно подойти к могилам, как приложиться, обратиться к почившим?
Некоторое время стою в замешательстве. Выручает меня юная бойкая паломница. Привычно обойдя кресты, быстро и кротко прикладывается она к ним с обратной стороны, осеняя себя каждый раз крестным знамением.
Я следую ее примеру. У креста Ферапонта задерживаюсь чуть дольше и все не могу поверить, осознать: вот — я вернулся, пришел… перешагнул через бездну памяти. Как будто прибежал от урчащего в вечернем сумраке грузовичка. Пускай на секунду, но прибежал… Попрощаться? Да нет же, нет… встретиться!!!
Тишина… Как она наполнена в Оптиной! Без надрыва, просто совершается в ней то главное, к чему изначально призвана душа. Обретение жизни… В тишине драгоценной, сердечной совершается эта тайна.
Понимаю, что надо идти. Ловлю последние отголоски вечности. Медлю… Поклоном запечатлеваю истину в сердце, чтобы хранить ее во славу Божию. Дай, Боже, чтобы неосужденно, чтобы всегда!..
После скита, забрав вещи, сворачиваю к колодцу преподобного Амвросия. На венце деревянного сруба — ведерко. На донышке самом водица и тонкий ледок. Я проламываю его и пластинками хрупкими кладу в рот. Святой ледок, Божий… тает во рту, освящает, растекается теплом по душе. Радует сердце… Ну все. Пора… Иду не оглядываясь… Вперед, вперед…
Смиренное, тихое небо сыплет крупкой снежной. Пахнет уютно жильем и печными дымами. Сосны высокие с розовыми подпалинами стоят неподвижно в снегу. Тишина и благодать… Снежная кашица, вымешанная колесами, уходит из-под ног и теряется за поворотом вдали.
Бреду по дороге мимо безмолвного холодного двора-загона советских времен с надписью на расхлябанных воротах: «ПУ-28». За воротами пустырь, заваленный мертвой заснеженной техникой: сеялки, трактора, комбайны… Все побито, разобрано, переломано. И кажется, что завершилась великая битва, отступила орда, оставив после себя только мертвое искореженное железо. Все. Закончилась битва, затаился враг, готовится к последней, решающей схватке. Но о грядущей победе свидетельствуют, благовествуют святые, сияющие купола, белоснежные башенки, стены воскресшей, чудом восставшей из небытия обители.
Все дальше иду, унося в сердце великую надежду на спасение, бережно несу для своей убогой лампады святой огонек… Елея Твоего пошли, Господи! Да не погаснет!
