Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея
Такие размышления нередко приходят в голову, особенно в такое унылое время, как месяц Кислев. Так что неудивительно, что кто–то из толпы крикнул:
— Послушай, Равви! Сколько Ты будешь держать нас в неизвестности? Если Ты Мессия, заяви нам об этом прямо.
Учитель остановился. Возможно, Он и не собирался произносить речей, если бы к Нему не обратились. Но Он никогда не оставляет вопросов без ответов. Совершенно обыденным тоном, словно в словах Его не содержалось ничего необычного, Он произнес:
— Сколько раз Я говорил вам это, а вы Меня не слушали! Сколько раз Я доказывал это делами, а вы не хотели Мне верить! Что еще Я должен сделать? Как и предсказывал пророк, Я пришел к Моим овцам. Я искал тех, которые заблудились, и звал отбившихся от стада. Я готов положить за них жизнь, как полагает ее добрый пастырь. Но есть овцы и овцы. Видно, вы овцы не Моего стада. Если бы вы были Моими, никто бы не сумел отвадить вас от Меня. То, что мне дал Отец, никто у Меня не отнимет. Ибо Я и Отец — одно…
Этого было вполне достаточно, чтобы спровоцировать взрыв. Озлобившиеся люди дали выход своему настроению. В воздухе замелькали палки и кулаки. Некоторые бросились собирать камни.
— Он кощунствует! Кощунствует! — кричали они. — Побить Его камнями!
Тогда Он спокойно спросил, словно не отдавая Себе отчета, что Ему грозит смерть:
— За что вы хотите побить Меня камнями? За то, что Я исцелял? За что именно?
— Не за то, что Ты исцелял! — крикнул кто–то. — Ты кощунствуешь! За кощунство надо Тебя побить камнями.
— Кощунствую, говорите?… — с грустью повторил Он. — Значит, слова Мои для вас кощунство? А Мои дела? А как же Мои дела? Если вы не доверяете Моим словам, поверьте Моим делам. Каждое Мое дело свидетельствует обо Мне…
Он смешался с толпой, и прежде чем кто–то успел бросить в Него камень, — исчез. Должно быть, Он тотчас же ушел из города, потому что больше Его не видели. Но эта короткая стычка привела к тому, что гнев в адрес Пилата и римлян сменился новой волной неприязни по отношению к Учителю. Впрочем, два этих обстоятельства имеют общий корень. Народ сыт по горло той жизнью, которую он вынужден вести: он жаждет освобождения. Поэтому он так ненавидит римлян и так многого ожидал от Учителя. Я начинаю понимать всех тех, у кого, подобно Иуде, верность начинает перерождаться в обиду, в упреки, в обвинения в предательстве… Люди надеялись, что за исцелениями последуют не менее чудесные победы над врагом. Но Учитель вовсе об этом не помышляет. Он не понимает, что значит «враг». Можно подумать, что Пилат и римляне Ему так же дороги, как Его братья. Я тебе когда–то писал, что Его как будто одновременно огорчает и радует та странная мысль, что якобы должны прийти чужие и вступить во владение нашим поруганным наследством. В Нем скрыты тысячи тайн. Но только люди вроде Иуды тайн не выносят. Они хотят знать сразу все. Для них один и тот же динарий, данный тому, кто работал весь день, и тому, кто работал всего час, — это обыкновенное надувательство. Даже если этот динарий равен всем сокровищ Офира.
У нас в городе многие начинают рассуждать так, как Иуда. Городское простонародье теперь отзывается об Учителе с презрением. В Галилее у Него по–прежнему сохранились тысячи друзей и сторонников, но в Иерусалиме ситуация изменилась: здесь каждый хотел бы видеть Его вершителем своих собственных чаяний. Зачем, собственно, Он приходит в Иудею? Такой Мечтатель, как Он, Провозвестник прекрасного учения и Слагатель притч, должен оставаться среди своих. Пускай они Его тоже не понимают, зато могли бы хотя бы ценить, особенно если бы Он перестал бессмысленно дразнить наших. Мы, фарисеи, позволяем любому рассуждать о делах Всевышнего. Как раз говорить–то Он умеет превосходно. Сколько добра Он мог бы сделать, исцеляя людей и обучая их любви к Всевышнему. А Он, так ничего по сути и не сделав, полагает Свою работу законченной. Чего Он, собственно, достиг за эти три года? Он избрал двенадцать учеников, привлек к Себе толпу слушателей. Это все равно что ничто! Даже если бы Галилея, Иудея и Перея были на Его стороне, а один Иерусалим — против, Он все равно бы ничего не добился. В этом наши книжники правы: пророком можно стать только на Сионе. А Он в Иерусалиме восстановил против Себя всех: и больших и малых. И следа не осталось от того признания, которым Он когда–то пользовался. Пусть бы лучше Он возвращался в Галилею, да там бы и оставался!
— Если Он по–прежнему будет приходить в Иерусалим, то я боюсь, что рано или поздно Он найдет здесь смерть.
Именно это я и сказал. Представь: приходят ко мне как–то обе сестры Лазаря. Если бы Мария пришла одна, то я, наверное, не стал бы с ней разговаривать. Я не хочу иметь ничего общего с женщинами, жившими в грехе! Мария, кажется, до сих пор не потеряла способности очаровывать. А я — человек чистый. Тот факт, что Учитель прощает таким грешницам, как она, и даже более того, — принимает из их рук пищу, меня нисколько не убеждает. Он недопустимо добр. Закон потерял бы смысл, если бы в нем не было предусмотрено наказания для грешников!
Однако мне не хотелось огорчать Марфу — это такое добрейшее создание. Некоторые наши ученые мужи утверждают, что поскольку женщина — последнее, что сотворил Господь, то, возможно, к этому приложил руку сатана, хотя бы отчасти. Сам я давно уже в этом сомневаюсь, но окончательно разубедился, с тех пор как Мать Учителя поселилась в моем доме. Впрочем, Марфа человек тоже достойный. Меня трогает ее самоотверженность. Она живет только для других. Если бы она была убеждена в том, что нужна на этом свете только в качестве кухарки, то она уже до конца своих дней не отошла бы от печки. Ее потребность служить другим безгранична. Я знаю множество добрых и преданных жен. Вот только могла ли бы Марфа быть хорошей женой? Боюсь, что она принимала бы из рук мужа и добро, и зло с одинаково ясной улыбкой. Этого мужчины не любят. По отношению к ним женщина не должна быть самой добротой и преданностью. Это им наскучивает. Но для сестры и брата Марфа, конечно, несравненный друг. Я уже писал тебе, что обычно она так и светится доброжелательностью. Однако сейчас, когда они пришли ко мне, я заметил, что в ее глазах под плотно сведенными бровями притаилась боль. Сестры совершенно не похожи друг на друга. Марфа некрасива. Ее лицо сохранило детскую склонность к гримасничанью, и она напоминает добродушного ребенка. Мария другая: она излучает красоту, как цветок источает запах. Никакие белила и румяна ничего не прибавили бы к ее прелести. Она ходит с высоко поднятой головой, и взгляд ее как будто с усилием останавливается на окружающих ее людях: глаза ее словно ищут кого–то. Этим она напоминает Иоанна сына Захарии.
Сестры пришли ко мне со своим горем. Их брат неожиданно тяжело заболел: его свалила с ног сильная лихорадка. Сначала они надеялись, что болезнь пройдет сама собой, как проходят простуды, вызванные переменчивой зимней погодой… Но болезнь Лазаря не проходила, она спалила его тело, превратив в высохшую щепку.
— Если так будет продолжаться еще пару дней, то он умрет, — с усилием выдавила Марфа.
— Чем я могу вам помочь? — вызвался я. Мне известно, что в деньгах они не нуждаются: мастерская Лазаря и огород Марфы всегда приносили им достаточный доход.
— Советом, равви, — сказала Марфа. — Ты ведь знаешь, — грустно улыбнулась она, — что если бы Он был здесь, то Он бы вылечил Лазаря одним своим словом.
Ее слова ударили меня в самое сердце. Разве не было Его в Иерусалиме, когда болела Руфь? И что? Передо мной снова встал все тот же страшный вопрос. Я никогда не сумею на него ответить. Вернее, я ответил на него уже давно, объяснив себе, что Он не помог мне потому, что считает меня каким–то образом близким Себе. Странное объяснение, верно? Но оно хоть немного вернуло мне покой, вновь поколебленный словами этой женщины.
— Понимаю, — сказал я, с трудом превозмогая горечь. — Но ведь Он — ваш друг, и если бы вы к Нему обратились… Но Его здесь нет, и я не знаю, где Он.
— Я знаю, где Он, — тихо сказала Марфа. — Я знаю. Он — в пустыне около Ефраима.
— Так позовите Его.
Они зашевелились. Теперь вмешалась Мария, до этого сидевшая молча и предоставившая говорить сестре.
— Но если Он сюда придет, они ведь убьют Его! Они ведь, кажется, хотели побить Его камнями, когда Он был тут последний раз.
— Ему действительно грозит опасность, — признал я. — У Него много врагов среди священнослужителей, фарисеев и простонародья…
Я испытывал соблазн сказать: «Вы правы, не нужно Его сюда звать». Я не имею ничего против Лазаря и не желаю ему зла. Но как же страстно мне хотелось, чтобы он выздоровел сам, без помощи Учителя. Подобные мысли капля по капле просачивались в мое сердце: одна капля, потом другая… Достаточно было только допустить их — они бы хлынули потоком. «Здоровье и жизнь Руфи не интересовали Его. А если бы умер Лазарь…» Я ощутил злорадство. — Ведь Лазарь — Его друг, и если бы он умер, то Учитель, возможно бы, понял, что чувствует человек, которому неоткуда ждать помощи… В меня словно вселился кто–то: он выкрикивал, приказывал, метался, не давая мне выговорить ни слова… Тогда Он не заметил моего отчаяния — стучало у меня в голове — заметит ли Он теперь отчаяние этих женщин? Мне Он не помог. А Себе? Себе–то Он наверняка поможет. Это и было бы свидетельством того, каков Он на самом деле… Время шло, а я так и не знал, что мне ответить Марфе и Марии.
