Николай Арсеньев - О Жизни Преизбыточествующей
… On attaque la piete dans le coeur, on en ote Tame qui donne la vie; on dit que Г amour de Dieu n’est pas necessaire au salut… Voila le mystere d’iniquite accompli [393].
— Завершена тайна беззакония! А в 14–ом письме читаем по поводу того, что можно, согласно некоторым казуистам, убивать свидетелей, свидетельство которых могло бы опорочить собрание духовных лиц: «Ou en sommesnous, mes Peres? Sont–ce des religieux et des pretres qui parlent de cette sorte? Sont–ce des chretiens? Sont–ce des Turcs? Sont–ce des hommes, sont–ce des demons?» — «Где мы, о мои отцы? Говорят ли это духовные лица? священники? вообще, христиане ли это говорят? или, вернее, демоны?»
С волнением читаешь эти Письма. Это — борьба оружием правды и негодование против сильной партии, в распоряжении которой были огромные рессурсы и поддержка власть имущих. Цитаты точные (много поколений после Паскаля их проверяло). Они не искажены нигде, нигде их смысл не изменен, не подменен; кое–где есть сокращения и конденсация. Конечно, эта тенденция — снижение нравственного требования — не характеризует деятельности всех членов тогдашнего иезуитского ордена, среди которых было много и праведных и святых, но она характеризует путь, по которому он шел в середине 17–го века в лице ряда своих представителей (впрочем, не все казуисты, цитированные Паскалем, были как указано иезуитами, но они задавали тон) — для приобретения и умножения своего влияния. Для этого нужно было пойти навстречу греху — не обличая грозно и прощая затем, требуя прежде всего искреннего покаяния и с любовью принимая кающихся, а снижая нравственный диапазон, применяясь к настроенности себялюбивых и сластолюбивых светских людей, не желающих ни каяться, ни изменять своей жизни со всеми ее греховными привычками и светским предубеждением. Капитуляция проповедников Слова Божия перед Маммоной.
Впечатление от «Провинцальных писем» было потрясающее. Через два года после их выхода в свет парижские кюре осудили практику казуистов, а через 20 лет — в 1679 году — многие из доктрин казуистов были осуждены Папским Престолом.
«Провинциальные письма» были жесточайшим ударом по авторитету и репутации иезуитского ордена, но это было не только актом защиты правды и нравственного закона, но и величайшей услугой, оказанной всему христианскому миру и Католической Церкви, более того, самому иезуитскому ордену. Тяжелое нравственное потрясение, уменьшение его престижа (а в 18–ом веке и ряд гонений, которым он подвергся в большинстве стран Европы) помогли иезуитскому ордену преодолеть опасный соблазн, увлекавший его по пути слишком большого приспособления и обмирщения, и очиститься духовно. Теперь он часто являет примеры чистого и мламенного служения Правды Божией, Высокой праведности христианской и истинного христианского подвига и служение любви.
Для нас же, через 300 лет после этих событий, «Провинциальные письма» не только памятник тонкого остроумия и изумительного, то исполненного юмора и диалектической игры, то бурного, дышащего пафосом красноречия, но и памятник борьбы за правду. Один или почти один (только группа друзей стояла за него), без могущественных союзников, без достаточных материальных средств, он начал борьбу и победил: во имя нравственного закона.
5Но Паскаль нам еще гораздо ближе в своих «Мыслях». Здесь он нам особенно близок. Это — плод всей его краткой 39–летней жизни, и здесь печать его гения сияет особенно ярко. Это — не писательство, это — свидетельство, это — почти что крик, это — внимательное и полное добросовестности (и ужаса) рассмотрение и изучение того, что для нас всего важнее. Это тонкий и беспощадный анализ самой ткани жизни, ткани человеческого бытия.
Человек затерян. Он — маленькая точка среди моря охватывающей его бесконечности, среди двух окружающих его бесконечностей — бесконечности вверх и бесконечности вниз. «Tout се monde visible n’est qu’un trait imperceptible dans l’ample sein de la nature. Nulle idee n’en approche. Nous avons beau enfler nos conceptions au dela des espaces imaginables, nous n’enfantons que des atomes, au prix de la realite des choses. C’est une sphere infinie dont le centre est partout, la circonference nulle part … Que l’homme … se regarde comme egare dans ce canton detourne de la nature; et que, de ce petit cachot ou il se trouve loge, j’entends l’univers, il apprenne a estimer la terre, les royaumes, les villes et soimeme a son juste prix. Qu’estce qu’un homme dans Finfini? [394]
А если взглянуть по линии «нисходящей», раскрываются в бесконечно малом новые бесконечные миры — «une infinite d’univers, dont chacun a son firmament, ses planetes, sa terre» «бесконечность вселенных, каждая из которых имеет свой небосвод, свои планеты, свою землю» — а в каждой точечке, в каждом «клеще» (ciron) этой новой «земли» раскрываются опять бесконечные пространства и мироздания, и солнечные системы, и планеты, земля, а на ней опять «клещи» и так далее без конца. Мысль человека теряется, путается между двумя этими безднами, «entre ces deux abimes de Tinfini et du neant, il tremblera dans la vue de ces merveilles» (между этими двумя безднами, бесконечности и небытия, он будет потрясен при виде этих чудес).
Но что более страшно, еще более остро и болезненно касается нас, это всеобщее ускользание. Все проходит, несется в каком–то потоке и мы вместе с ним. Самая ткань жизни составлена из преходящести. Даже мысли свои мы «теряем», они ускользают от нас иногда прежде, чем мы смогли сформулировать их. Но это даже поучительно, поучительнее, чем сама «утерянная» мною мысль: ибо это напоминает мне о моей слабости и моем ничтожестве. — «En ecrivant та pensee, elle m’echappe quelquefois; mais cela me fait souvenir de та faiblesse, que j’oublie a toute heure; ce qui m’instruit autant que та pensee oubliee, car je ne tends qu’a connaitre mon neant». [395]
— «Ибо я стремлюсь только познать свое ничтожество».
Но это совершается не в холодно–равнодушном исследовании. Тона трагизма, боли прорываются в ткань мысли и освещают более ярким светом пропасть. Мы бежим беспечно к пропасти, держа перед собой заслонку, чтобы не видеть пропасти. («Nous courons sans souci dans le precipice, apres que nous avons mis quelque chose devant nous pour nous empecher de le voir». Тем не менее последний акт — кровавый, как бы ни была прекрасна вся комедия. Бросают немного земли на голову и — конец… («Le dernier acte est sanglant, quelque belle que soit la comedie en tout le reste: on jette enfin de la terre sur la tete, et en voila pour jamais»).
Но уже независимо от конца, ужасно само умирание при жизни, в самой жизни, в самом процессе жизни. Терять, терять; ускользает все, постепенно и безвозвратно. «C’est une chose horrible de sentir s’ecouler tout ce qu’on possede». — «Ужасно чувствовать, как утекает все, чем мы владеем». Или другой образ: под нами все колеблется, все неустойчиво, все зыбко. Мы хотим на этом основании построить башню, подымающуюся до небес, но земля разверзается под нами до основания. Или мы плывем по необъятному морю, гонимые ветром, и негде нам пристать, хотели бы остановиться и — не можем! «Nous voguons sur un milieu vaste, toujours incertains et flottants, pousses d’un bout vers l’autre. Quelque terme ou nous pensions nous attacher et nous affermir, il branle et nous quitte; et si nous le suivons, il echappe a nos prises, nous glisse et fuit d’une fuite eternelle. Rien ne s’arrete pour nous … Nous brulons de desir de trouver une assiette ferme, et une derniere base constante pour у edifier une tour qui s’eleve a Tinfini; mais tout notre fondement craque, et la terre s’ouvre jusqu’aux abimes». [396]
— «Все наше основание колеблется, и земля раскрывается до бездны».
Человечество несчастно и жалко, особенно еще и потому, что оно старается закрыть глаза на истинный смысл своего положения. Свое жалкое существование оно прикрывает и скрывает от собственных глаз пышными одеждами условностей. Сила прикрывается правом; но само это право есть только узаконенная сила. «Ne pouvant faire qu’il soit force d’obeir a la justice, on a fait qu’il soit juste d’obeir a la force; ne pouvant fortifier la justice, on a justifie la force, afin que la justice et la force fussent ensemble, et que la paix fut, qui est le souverain bien» [397]. Само право это подчинено условностям. «Я могу вас убить, потому что вы живете на той стороне реки; если бы вы жили на этой стороне, то это было убийство, преступление, а так это — подвиг!» Только силе принадлежит власть. Поэтому–то облекаются судьи в пышные одежды во время судотворения, чтобы своему бессилию придать видимость мощи, чтобы импонировать воображению. Это, конечно, заострено до парадокса, но влиянию воображения в государственных делах Паскаль посвящает ряд остроумных замечаний. Пышность королевского двора есть также драпировка силы (и вместе с тем и общечеловеческой бренности) под видимостью, действующей на воображение. Но право и правда, может быть, принадлежат большинству количественному? «Pourquoi suiton la pluralite? estce a cause qu’ils ont plus de raison? non, mais plus de force». — «Почему следуют большинству? потому ли, что оно более право? нет, потому что у него больше силы».
Но Паскаль больше останавливается на самой основной, внутреннейшей ткани нашей жизни. К ткани человеческой жизни принадлежит стремление рассеяться, развлечься, отвлечься — le divertissement. Только благодаря тому, что мы развлекаемся, можем мы забыть об основном несчастии и абсолютной текучести нашего положения. Это дает нам силу жить. Без развлечения мы были бы совершенно несчастны, а развлечение ослепляет нас, не дает нам возможности подумать о нашем несчастьи. Без развлечения начинается тоска, не скука только, а именно тоска, так можно толковать Паекалевский термин «ennui». Самая структура, самая ткань жизни обесценена. Присматриваясь к ней поближе, мы несчастны. Развлечение спасает нас от этой вторгающейся тоски, от этого подымающегося из глубины жизни сознания пустоты жизни. «Rien n’est si insupportable a l’homme que d'etre dans un plein repos, sans passions, sans affaires, sans divertissement, sans application. II sent alors son neant, son abandon, son insuffisance, sa dependance, son impuissance, son vide. Incontinent il sortira du fond de son ame Г ennui, la noirceur, la tristesse, le chagrin, le depit, le desespoir» [398].
