Эрнест Ренан - Марк Аврелий и конец античного мира
Годами выдерживал Марк Аврелий эту пытку, самую жестокую, какой подвергала судьба человека с сердцем. Друзей его детства и юности уже не было. Весь прекрасный круг, созданный Антонином, все серьезное и изящное общество, так глубоко верившее в добродетель, уже сошло в могилу. Оставшись один среди поколения, которое его уже не понимало и даже желало от него избавиться, имея ири себе сына, который глубоко его огорчал, он видед впереди лишь ужасную долю, быть отцом нового Нерона, Калигулы, Домициана.
"Не проклинай смерти; будь к ней приветлив, так как она явление, требующееся природой. Разложение нашего существа столь же естественно, как юность, старость, рост, полная зрелость. А если, чтобы встретить смерть благосклонно; нужна тебе особая мысль, то вспомни только, с чем она тебя разлучит, и ту нравственную среду, с которой душа твоя уже не будет связана. Это не значит, чтобы ты должен был с ними поссориться; далеко нет, ты должен их любить, выносить их с кротостью. Но скажи себе ясно, что ты покинешь не таких людей, которые бы разделяли твои чувства. Одно, что могло бы привязать нас к жизни и удерживать в ней, было бы счастье находиться в обществе людей, которые бы разделяли наши мнения. Но теперь ты видишь, какие раздоры в твоей домашней жизни, до той степени, что ты восклицаешь: "О смерть! не медли приходом, чтобы и я не дошел до того, чтобы забыться".
"Скажут: Это был честный человек, мудрец; но другому это не помешает сказать: "Наконец-то мы освободились от этого наставника; вздохнем посвободней. Конечно, он никому из нас зла не сделал; но я чувствовал, что в сущности он нас не одобрял!.." Пусть на смертном одре тебе облегчит разлуку с жизнью следующая мысль: "Я покидаю эту жизнь, где даже спутники мои, для которых я столько боролся, кому столько желал счастья, для кого столько трудился, желают моего удаления, в надежде, что моя смерть будет для них облегчением". Ради чего же могли бы мы пожелать оставаться здесь более?
"Но, уходя, не проявляй меньшей к ним благосклонности; сохраняй по отношению к ним обычное обращение; оставайся любящим, снисходительным, кротким и не принимай вида человека, который уходит насильно. Тебя связала с ними природа, и вот она разрушает связь. Так прощайте же, друзья; я ухожу, и нет надобности прибегать к силе, чтобы вырвать меня из вашей среды, так как эта разлука вполне согласна с природой".
Последние книги Дум относятся к тому времени, когда Марк Аврелий, оставшись один с своей философией, никем уже не разделяемой, имеет одну только мысль, безшумно покинуть мир. Грусть та же, что и выражавшаяся в Карнонте; но час жизни мыслителя уже совсем иной. Там, и на берегах Грана, Марк Аврелий обдумывает, как ему укрепить себя для жизни. Теперь, вся мысль устремлена единственно к приготовлению к смерти, становится духовным упражнением, чтобы предстать пред алтарем в должном убранстве. Он перечисляет все причины, которыми можно убедиться, что в смерти нет крайней несправедливости к добродетельному человеку; он доходит до софизма, чтобы оправдать провидение и доказать, что человек, умирая, должен быть доволен.
"Продолжительность жизни человека ничтожна, его существо непрерывно изменяется, его ощущения смутны. Его тело, составленное из разных элементов, само собой стремится к тлению; его душа вихрь; его участь неразрешимая загадка; слава - неизвестная величина. Словом, все, что касается тела, есть река текущая; все, что касается души, сновидение и дым; жизнь есть бой, пребывание в чужой стране; посмертная слава - забвение. Что же может служить нам путеводителем? Одно, только одно, философия. А философия имееть целью то, чтобы пребывающий в нас гений оставался чист от всякого осквернения, был сильнее удовольствий или страданий... принимал события и участь, как выделения того же источника, откуда он возник, чтобы он, наконец, ожидал смерти с душевной ясностью, как простого рассеяния элементов, из которых состоит каждое существо. Если для самих элементов нет никакого зла в постоянных превращениях, которым они подвергаются, зачем же взирать с печалью на изменение и разложение всего? Эти изменения соответствуют законам природы, и нет зла ни в чем, что согласно с природой".
Таким образом, постоянно разбирая жизнь, он ее разлагает, приводит в состояние, мало отличающееся от смерти. Он достигает совершенной доброты, абсолютного снисхождения, равнодушия, умеряемого состраданием и презрением. "Проводить жизнь, ничем не возмущаясь среди лживых и несправедливых людей", вот программа мудрого. И он был прав. Самая надежная доброта есть та, которая основана на совершенной скуке, на ясном понимании того факта, что все в этой жизни суетно и лишено реального основания. От этого абсолютного крушения всего, что остается? Злоба? О! не стоит труда. Злоба предполагает известную веру в серьезность жизни, по крайней мере, веру в удовольствие, в мщение, в честолюбие. Нерон верил в искусство; Коммод верил в цирк, и оттого они были жестоки. Но разочарованному, который знает, что все предметы желаний пусты, зачем обременять себя неприятным чувством? Доброта скептика самая верная, а благочестивый император был больше чем скептик. Движение жизни в этой душе было почти также неслышно, как легкие шумы внутренней атмосферы гроба. Он достиг буддийской Нирваны, мира Христова. Как Иисус, Саккиа-Муни, Сократ, Франциск Ассисский и три или четыре других мудреца, он совершенно победил смерть. Она, действительно, могла вызывать в нем улыбку, потому что уже не имела для него значения.
Глава 27. Смерть Марка Аврелия - Конец античного мира
5 августа 178 года, святой император покинул Рим, вместе с Коммодом, чтобы вернуться к бесконечным военным действиям на Дунае, которые он хотел увенчать образованием прочно организованных пограничных провинций. Успехи были одержаны блестящие. Казалось, уже близка была желанная цель, достижение коей замедлилось лишь возмущением Авидия. Еще несколько месяцев, и важнейшее военное предприятие II века было бы кончено. К несчастью, император был очень слаб. Его желудок был расстросн настолько, что он часто, по целым дням принимал только опийное лекарство (theriaque). Он ел лишь в тех случаях, когда ему приходилось обращаться с речью к войскам. Вена, на Дунае, была, по-видимому, главной квартирой армии. Заразная болезнь уже несколько лет свирепствовала в крае и косила легионы.
10 марта 180 г. император заболел. Он тотчас приветствовал смерть, как желанную гостью, отказался от всякой пищи и питья, и стал говорить и действовать, как находящийся на краю гроба. Призвав Коммода, он умолял его довести войну до конца, чтобы поспешным отъездом не навлечь на себя обвинения в измене государству. В шестой день болезни он призвал своих друзей и говорил с ними обычным своим тоном, то есть с легкой иронией, об абсолютной тщете всего о презрении, с которым должно относиться к смерти. Они горько плакали. "Зачем меня оплакивать? - сказал он им. - Позаботьтесь о спасении армии. Я иду первый; пойдете и вы за мной; прощайте!" Спросили, кому он поручает сына. "Вам, - сказал он, - если он того достоин, и богам бессмертным". Армия была безутешна. Она обожала Марка Аврелия и ясно видела, в какую пучину бедствий предстояло впасть после него. Император еще нашел в себе достаточно силы, чтобы представить Коммода солдатам. Его умение сохранять спокойствие среди величайших страданий позволило ему вынести эту жестокую минуту с спокойным лицом.
В седьмой день, он почувствовал приближение смерти. Он принял одного только сына и отпустил через несколько минут, опасаясь, чтобы он не заразился болезнью. Быть может, это был лишь предлог, чтобы избавиться от ненавистного присутствия. Затем, они укрылся с головой как бы для сна. Ночью он испустил дух.
Его тело перевезли в Рим и похоронили в мавзолее Адриана. Привязанность народа к нему выразилась трогательнейшим образом. Его так любили, что никогда не называли его полным именем или титулами, а смотря по возрасту говорили: "Марк, отец мой, Марк, брат мой, Марк, сын мой". В день его погребения почти не было пролито слез, так все были уверены, что он возвратился к богам, которые только на короткое время отпустили его на землю. Во время самой церемонии погребения его с беспримерным общим порывом провозгласили "богом благоприятствующим". Обтьявили святотатцем каждого, кто, при достаточных средствах, не поместит в своем доме его изображения. И этот культ не уподобился стольким другим мимолетным апофеозам. Еще сто лет спустя статуя Марка Антонина виднелась во множестве божниц, в ряду богов-пенатов. Император Доиклетиан воздавал ему особенное поклонение. Имя Антонина стало отныне свято и сделалось, подобно именам Цезаря и Августа, как бы принадлежностью верховной власти, признаком человеческого и гражданского главенства. Numen Antoninum стал как бы споспешествующим светилом той империй, коей великолепная программа осталась для последующего века упреком, надеждой и сожалением. Даже души настолько непоэтические, как душа Септимия Севера, мечтали о ней, как об утраченном благе. Даже Константин преклонился перед этим благим божеством, и пожелал,чтобы золотая статуя Антонинов поставлена была в ряду предков и охранителей его власти, основанной, однако, под совершенно иным покровительством.
