Елена Игонина - Восстание от греха. Сборник о покаянии
– Господи, покажи мне Свое сокровище, никем не похищаемое, скрытое Тобою в пустыне, покажи мне святую праведницу, этого Ангела во плоти, с коей не достоин сравниться весь мир!
Произнося такую молитву, старец достиг места, где протекал ручей, и, став на берегу, увидел к востоку преподобную, лежащую мертвой; руки у нее были сложены, как у лежащих в гробу, лицо обращено на восток. Он быстро приблизился к ней и, припав к ногам ее, благоговейно облобызал их и оросил своими слезами. Долго он плакал; потом, прочитав положенные на погребение псалмы и молитвы, он стал думать, можно ли погребать тело преподобной, будет ли ей это угодно. Тут он увидел у головы блаженной такую надпись, начертанную на земле: «Погреби, авва Зосима, на этом месте тело смиренной Марии, отдай прах праху. Моли Бога за меня, скончавшуюся по египетскому счислению в месяце Фармуф, по-римски в апреле, в первый день, в ночь спасительных Страстей Христовых, по причащении Божественных Тайн».
Прочитав надпись, старец прежде всего подумал, кто мог это начертать: святая, как она сама говорила, не умела писать. Но был очень обрадован, что узнал имя преподобной. Кроме того, он узнал, что святая, причастившись на берегу Иордана, в один час достигла места своей кончины, куда он пришел после двадцати дней трудного пути, и тотчас предала душу Богу. «Теперь, – подумал Зосима, – надо исполнить повеление святой, но как мне, окаянному, выкопать яму без всякого орудия в руках?»
Тут он увидел около себя брошенный в пустыне сук дерева, взял его и начал копать. Однако сухая земля не поддавалась усилиям старца, он обливался потом, но не мог ничего сделать. Горько вздохнул он из глубины души. Внезапно, подняв глаза, он увидел огромного льва, стоявшего у тела преподобной и лизавшего ее ноги. Ужаснулся старец при виде зверя, в особенности вспомнив слова святой о том, что она никогда не встречала зверей. Он осенил себя крестным знамением в уверенности, что сила почившей святой сохранит его. Лев стал тихо приближаться к старцу, ласково, как бы с любовью, глядя на него. Тогда Зосима сказал зверю:
– Великая подвижница повелела мне совершить погребение ее тела, но я стар и не могу выкопать могилы; нет у меня и орудия для копания, а обитель далеко, не могу скоро принести его оттуда. Выкопай же ты когтями своими могилу, и я погребу тело преподобной.
Лев как будто понял эти слова и передними лапами выкопал яму, достаточную для погребения. Старец снова омочил слезами ноги преподобной, прося ее молитв за весь мир, и покрыл ее тело землей. Святая была почти нага – старая, изорванная одежда, которую ей бросил Зосима при первой встрече, едва прикрывала ее тело. Потом оба удалились: лев, тихий, как ягненок, вглубь пустыни, а Зосима в свою обитель, благословляя и прославляя Христа Бога нашего.
Пришедши в монастырь, он, не скрывая ничего, что видел и слышал, рассказал всем инокам о преподобной Марии. Все удивлялись величию Божию и решили со страхом, верою и любовью почитать память преподобной и праздновать день ее преставления.
Игумен Иоанн[24], как о том и передавала преподобная Мария авве Зосиме, нашел некоторые неисправности в монастыре и устранил их с Божией помощью. А святой Зосима после долгой, почти во сто лет, жизни окончил свое земное существование и перешел к вечной жизни, к Богу. Рассказ его о преподобной Марии иноки того монастыря передавали устно, поучая один другого, но письменно не излагали ничего о подвигах святой.
– А я, – прибавляет святой Софроний, – услышав рассказ, записал его. Не знаю, может быть, кто-либо другой, лучше осведомленный, уже написал житие преподобной, но и я, насколько мог, записал все, излагая одну истину.
Бог, творящий дивные чудеса и щедро одаряющий обращающихся к Нему с верою, да наградит ищущих себе наставления в этой повести, слушающих, читающих и поусердствовавших записать ее, и да подаст им участь блаженной Марии, вместе со всеми, когда-либо угодившими Богу своими благочестивыми мыслями и трудами.
Воздадим же и мы славу Богу, Царю Вечному, и да подаст Он нам Свою милость в день Судный ради Иисуса Христа, Господа нашего, Коему подобает всякая слава, честь, держава и поклонение со Отцом и Пресвятым и Животворящим Духом ныне и всегда, и во все веки. Аминь.
Сын многих слёз
Блаженный Августин, епископ Иппонийский[25]
Несмотря на полторы тысячи лет, отделяющих нас от времени Аврелия Августина, его жизнь является поучительным уроком для нашего времени. Он родился в Северной Африке, в нумидийском городе Тагасте[26]. Августин был юноша пылкой и необычайно восприимчивой души; еще в отрочестве он обнаруживал такие свойства, которые располагали родителей ожидать от своего сына чего-то необыкновенного: они не могли надивиться живости его воображения, проницательности ума, чувствительности и нежности сердца, любознательности и ревности к труду.
Первые годы жизни будущий епископ Иппонийский провел преимущественно под руководством благочестивой матери, Моники, которая хотела видеть в своем сыне мудрого христианина и успела взрастить в его душе ростки христианства. Отец же его, Патрикий, человек в высшей степени прямодушный, но равнодушный по отношению к религии, не обращал должного внимания на нравственное воспитание, а желал только, чтобы сын его был красноречив и играл блестящую роль в свете. «Мне, мальчику, – жалуется Августин, – предлагалось вести себя как следует: слушаться тех, кто убеждал меня искать в этом мире успеха, и совершенствоваться в краснобайстве, которым выслуживают людской почет и обманчивое богатство»[27].
И мечты отца, по-видимому, осуществлялись. Заметив в сыне расположенность к изящной литературе, он отвез его из Тагаста в город Мадавр, который представлял более удобств для образования. Однако, очарованный успехами пятнадцатилетнего сына в красноречии, решился затем изыскать все средства для того, чтобы отправить его в Карфаген, столицу африканской учености. Августин с величайшею ревностью исполнял душевное желание отца. Он прилежно изучал сочинения риторов о красноречии, желая отличиться и постичь пленявшую его суетность человеческую.
* * *Вместе с тем, делая быстрые успехи в науках, юноша еще более успевал в развитии своих порочных страстей. Театр и чувственные удовольствия сделались мнимою потребностью его души, желавшей утолить внутренний духовный голод пищей тленной. Ни слезы благочестивой матери, ни ее добрые внушения не могли остановить увлекшегося на этом погибельном пути. Как не вспомнить при этом наших несчастных юношей, находящихся в подобном же бедственном устроении!
Но, как ни продолжительна была эта бурная жизнь, которая у обычных людей почти всегда оканчивается душевной смертью, Августин никогда не доходил до того, чтобы совершенно заглушить в себе чувство совести и раскаяния. В то время, когда утихала буря страстей, он входил в самого себя и глубоко задумывался над состоянием своей души. Тогда чувственные удовольствия казались ему недостойными человека, а сведения, приобретаемые от языческих наставников, – суетными и даже вредными. Все представлялось ему в мрачном виде, но слабый взор еще не мог воспользоваться теми лучами света, которые проникали в душу, и он мучился, не имея возможности разогнать страшный душевный мрак.
Во время такого беспокойного состояния духа попалось ему в руки сочинение Цицерона «Гортензий»[28]. Чтение этой книги воспламенило в юноше столь сильное желание мудрости, что он готов был пожертвовать для нее всем земным и даже начал серьезно думать об обращении к Богу. «Эта вот книга изменила состояние мое, – пишет он, – изменила молитвы мои и обратила их к Тебе, Господи, сделала другими прошения и желания мои. Мне вдруг опротивели все пустые надежды; бессмертной мудрости желал я в своем невероятном сердечном смятении и начал вставать, чтобы вернуться к Тебе»[29]. В «Гортензии», как известно, Цицерон развивал идею о том, что плотское удовольствие не только вредно для тела, но и является величайшим врагом философии. Эта мысль имела сильное влияние на Августина и потому заставила его употребить все усилия для очищения и исправления души, хотя и не скоро ему удалось достигнуть желаемой цели.
Желание найти мудрость и средство побеждать страсти заставило юношу обратиться к Священному Писанию, которое непрестанно предлагала ему для руководства благочестивая мать. Но Писание, на этот раз, показалось Августину не заслуживающим сравнения с блестящими сочинениями языческих ораторов. «Моя кичливость не мирилась с его простотой, – писал он впоследствии, – мое остроумие не проникало в его сердцевину. Оно обладает как раз свойством раскрываться по мере того, как растет ребенок-читатель, но я презирал ребяческое состояние и, надутый спесью, казался себе взрослым»[30].
