Адин Штейнзальц - Статьи раввина на темы иудаизма
Зачастую, погружаясь с помощью современных средств массовой информации в огнедышащее горнило войн и революций, мы уверены, что стали свидетелями великих исторических сдвигов. И как же часто спустя совсем немного времени мы убеждаемся, что подлинное значение этих событий никак не соответствовало их масштабам, а влияние на будущее оказалось ничтожным. Следы грандиозных общественных переворотов быстро изглаживаются и из памяти, и из жизни, подобно легкой царапине на коре могучего дерева. Когда мудрецы Израиля ввели празднование Хануки, праздник был установлен не в сам год победы, а лишь на следующий. Причину этого объяснил рабби Ицхак Меир из Гур. По его словам, мудрецы выжидали, чтобы проверить: действительно ли свершилось событие, наложившее отпечаток на будущее? И лишь когда через год в те же дни праздничное чувство возникло вновь, сомнения были отброшены.
В Танахе мы найдем свидетельства того, как складывалась еврейская концепция времени. Весьма знаменательно, что повествование в нем сосредоточено на выдающихся личностях, тогда как остальным событиям почти не уделяется места. В центре внимания неизменно стоят архитепические образы. Адам, первый человек, его жена Хава, их потомки — вот те, чьи поступки предопределили облик человеческого рода. В одном ряду с ними стоят праотцы, чья судьба послужила прообразом еврейской истории, а личности кардинальным образом повлияли на характер народа. Смысл афоризма "деяния отцов — знамение сыновьям" заключается в метафизической повторяемости событий. Жизнь, прожитая предками, служит потомкам не только положительным или отрицательным примером. Она намечает контуры будущего, предопределяет судьбу последующих поколений. Уже говорилось, что исторический облик народа Израиля сложился "по образу и подобию" праотцев. Значительная часть комментариев Рамбана к Торе посвящена иллюстрации и развитию этого положения. Нахманид показывает, каким образом события частной жизни Авраама, Ицхака и Яакова становились прообразом, формой, в которую отливалась жизнь их потомков. Аналогичным образом исход из Египта не остался сагой о великом и невозвратно ушедшем прошлом, а приобрел типологические черты, проступающие в судьбе каждого нового поколения. Ту же роль играли в веках и продолжают играть в современности образы Давида, основателя израильского царства, и строителя Храма Шломо. Даже детали их повседневной жизни обрели важное культурообразующее значение.
И вместе с тем события грандиозного масштаба, представлявшиеся в свое время чрезвычайно важными и, казалось бы, заслуживавшие почетного места в исторической летописи, сплошь и рядом удостаиваются в Танахе лишь беглого упоминания. Таковы сражения и победы, завоевания и падения царств, о которых иногда сообщается мимоходом. Дело в том, что подобные "великие деяния", в сущности, ничего не давали грядущему, из них невозможно было извлечь драгоценные зерна, способные принести плоды поколениям потомков. Понятно, что, хотя события такого рода не проходят бесследно, их отпечаток на теле времени подобен шраму на древесной коре. Но ведь рана, как бы ни была она глубока, ничего не прибавляет растению. Именно потому завоевания и победы не произвели впечатления достаточно сильного, чтобы врезать их в скрижали.
Концепция "живого" времени объясняет также и то, каким образом не только прошлое влияет на настоящее и будущее, но и те, в свою очередь, в некоторой мере способны влиять на него. Великое событие современности способно не только скорректировать интерпретацию прошлого, но и действительно в состоянии отчасти его изменить. Продолжая нашу "растительную" аналогию, вспомним, что старые части биологической системы столь же доступны изменениям, как и молодые, с той лишь разницей, что требуют гораздо больших усилий. Чем значительнее прикладываемое усилие, тем глубже проникают изменения, охватывая уже не только сферу развития и роста, но и омертвелые, отжившие пласты. Но ведь и в основе человеческого раскаяния лежит трансформация совершенных в прошлом поступков! Их исправление происходит, фигурально выражаясь, "задним числом". Конечно, человек раскаивается дабы изменить свое поведение в будущем. Рамбам (Яд Хазака) пишет: "Будет свидетельствовать о нем Тот, Кому ведомо сокрытое, что он не станет более грешить". Однако наряду с этим существует и ретроактивный аспект раскаяния. Тот, кто раскаивается из страха перед наказанием, удостаивается прощения грехов. Отныне они засчитываются ему как ошибки. А для того, кто раскаивается из любви — его грехи превращаются в заслуги. Таким образом, изменение в настоящем влечет трансформацию прошлого. Однако добиться этого нелегко. Мудрецы всех поколений не скупились на объяснения того, сколь великое усилие требуется для достижения полного "раскаяния из любви". Об этом, в частности, говорят Маймонид в цитированном выше сочинении и рабби Шнеур Залман из Ляд в своей знаменитой "Тании". Однако как ни труден путь возвращения к праведности, он был бы вовсе немыслим, если бы минувшее уходило безвозвратно. Дереву тоже нелегко изогнуть давно огрубевший ствол. Этого не достичь легким прикосновением, каким сгибают молодой побег. Но зато свежий росток не только без труда изменит свою форму, но даже трансформирует функции отдельных частей, казалось бы, уже принявших окончательный вид. В силу своей инертности прошлое трансформируется тем медленнее, чем дальше оно ушло. Для того, чтобы изменения проникли в глубину, должно пройти немало времени.
Подобный взгляд на мир порождает иное восприятия времени. Время перестает казаться слепой стихией, устремляющейся неведомо куда, неведомо какими путями. Оно обретает черты живого существа, становится органической частью действительности и потому вызывает другое отношение к себе. Занимаясь физическими измерениями, мы приравниваем временные отрезки друг к другу, наделяя их абсолютным тождеством. Аналогично мы поступаем и с другими, невременными параметрами. Но мы никогда не воспринимаем невременные единицы измерения совершенно абстрактно. Они всегда находятся в том или ином физическом контексте, который придает им смысл. Так же следует относиться к отрезкам времени. Хотя длительность их может быть абсолютно равной, из этого еще не следует, что и в остальном они тождественны. Сущность времени может быть различной. Единица измерения в пространстве имеет реальное наполнение — оно зависит от того, к чему она приложена. То же самое касается и времени. Минута — не только отрезок безвозвратно истекшей длительности, но и неповторимое мгновение, которое невозможно пережить вторично. Вопреки своей цикличности, время уходит навсегда. Соединяясь, цикличный и поступательный характер времени придают неповторимое звучание каждой из временных "нот"-мгновений равной длительности. Величайшее отвращение, испытываемое еврейской традицией к "убийству" времени, проистекает не только из сознания невозвратимости упущенного, ни и из ощущения уникальности, незаменимости каждого мига.
…Время обтекает и наполняет нас и само наполняется нами. Струясь длинным извилистым руслом истории, оно неизменно остается живым. Время вечно возвращается к истокам, но при этом неуклонно движется вперед.
Грех
Ивритское слово хэт — "грех" — лишь один из многочисленных синонимов, передающих разные оттенки этого понятия в библейской и послебиблейской литературе. Ведь еврейская письменность, начиная с книг Танаха (особенно пророческих) и кончая позднейшими моральными проповедями-истолкованиями, драшами, полна упреков и обличений всевозможных грехов. Вместе с тем само понятие "грех" до сих пор не получило исчерпывающего разъяснения. Несмотря на многочисленные определения, данные ему в различных сферах, и вопреки суровым инвективам, направленным против грешников и греха, исследованию этого понятия не придавалось особой ценности. Более того, рассмотрение проблемы греха (а в значительной мере и проблемы зла), расценивалось как нечто заведомо бессмысленное. Дело в том, что в грехе видели "тень" заповеди, ее негативное отображение, не признавая за ним автономного бытия и самостоятельной сущности. В этой связи для иудаизма весьма характерно разделение сферы религиозного деяния, как и всей совокупности заповедей, на две категории: императивных и запретительных. И в галахическом, и в теологическом смысле грех сводится исключительно к нарушению или отрицанию заповеди. Ведь и тогда, когда речь идет не о запретах, а о заповедях, побуждающих к действию, грех также выражается в отказе следовать высшему императиву, т. е. в отрицании закона.
Понятно, что теологические концепции греха в иудаизме не могли быть сформулированы особо. О том, как понимали грех, можно судить лишь по намекам, разбросанным в море еврейской литературы. Вопрос о грехе обычно вставал в связи с обсуждением той или иной концепции заповедей. Из определения заповедей делались выводы и в отношении греха. Но дело в том, что разнообразные воззрения на сущность заповедей также очень редко облекались в формы самостоятельных концепций. Даже у мыслителей с систематическим складом ума они, как правило, перемешаны. И потому любая универсальная концепция греха, которую мы попытаемся выявить, будет включать несколько разных понятий, уживающихся в общих рамках.
