Иоанн Мейендорф - Единство Империи и разделения христиан
Это систематическое нежелание многих сторонников Халкидона признать теопасхизм, что в христологическом плане было так же существенно, как признание Девы Марии «Матерью Бога», а не другого, человеческого существа, дало оружие в руки противников собора.
Правда, конечно, и то, что большинство полемистов–монофизитов были упрямы и жестоко несправедливы. Они были правы, отвергая антиохийское отождествление терминов hypostasis и prosopon, но не правы, не признавая того, что hypostasis (личность) следует отличать от physis (природа), и думая, что это различение противоречит мысли святого Кирилла. Чтобы остаться верным Кириллу, Диоскор в Халкидоне отверг формулировку «единство в двух природах», но формулировка эта в действительности значит лишь то, что Христос после соединения этих двух природ есть истинно Бог и Человек. Сам Кирилл писал: «Плоть остается плотью; это не божество, хотя она и стала плотью Бога; также и Слово есть Бог, а не плоть, хотя в Своем домостроительстве оно и сделало плоть Своей собственной»[382] . Кирилл даже спрашивал: «Как же могли бы мы не признать, что обе природы нераздельно существуют после своего соединения?»[383] Кирилл никогда формально не различал «природу» и «ипостась», но слово «природа» он употреблял в двух разных смыслах: у Христа, в его глазах, была «единая природа воплощенная», но в этом «природном соединении» было две «существующие» природы. И разве не прав был тогда Халкидонский собор, вводя терминологическую ясность? Антихалкидониты были несправедливы и к папе Льву, которого считали главным злодеем Халкидона. Действительно, «Томос» Льва при всем своем западном словоупотреблении подчеркнуто включал теопасхитский язык, указывая, что Христос, единое, Божественное Лицо, Сын Божий, есть субъект Своего человеческого опыта и действия. Собор был прав, называя Льва кирилловцем. В письме к императору Льву, привезенном папскими легатами в 458г., папа даже полностью принимал кириллову терминологию, вплоть до того, что избегал выражения «в двух природах»[384].
Как бы ни были упрямы и несправедливы монофизиты, они оставались «строго Кирилловнами»[385]. Именно их кирилловский «фундаментализм» не позволил им принять халкидонское определение. Однако следует признать, что сочинения и деятельность антиохийских халкидонитов мешали последователям Диоскора и Тимофея Элура положиться на так ясно высказанные в Халкидоне заверения: «Томос» Льва и окончательное соборное определение следует читать и понимать только в свете кирилловой христологии, кирилловой сотериологии и кирилловой глубокой веры в то, что соединение с Божеством не уничтожает человечества, а делает его истинно самим собой, соответствующим изначальному творению Божию. Отсутствие четко выраженного халкидонского богословия в дополнение к жестокости императорского вмешательства привели к тому, что халкидонское определение превратилось в символ и лозунг. Обе стороны наполняли его тем содержанием, которое соответствовало их собственным эмоциональным, политическим, а позже культурным тенденциям и интересам. В действительности, подобно любому вероучительному определению, халкидонское постановление не только разрешало некоторые проблемы, но и создавало новые. Как все формулировки на человеческом языке, оно было неполным, в особенности в том, что не утверждало с достаточной и убедительной ясностью, а не только подразумеваемо, что термин ипостась означает превечную ипостась второго Лица Святой Троицы.
Положение требовало великих умов, способных разрешить проблемы так, как в конце IV в. великие Отцы–каппадокийцы—святой Василий, святой Григорий Богослов—разрешили дилемму между строгими приверженцами никейского богословия Афанасия и добросовестными критиками homoousios (единосушия), для которых термин этот предполагал модализм. Халкидонский собор как раз и пытался дать, подобно им, разъясняющее решение вопроса, употребляя такой язык, который мог успокоить страх перед аполлинаризмом или евтихианством, существовавший в некоторых умах, так же как и страх перед несторианством, существовавший в других. Но успех этого православного разрешения вопроса требовал пастырской терпимости, интеллектуальной честности и подлинного желания единства в истине. Вместо этого на одной стороне была христологическая двойственность и имперская политика силы, а на другой—слепой консерватизм, грубая демагогия, а позже—этническая обособленность взамен имперской централизации.
В царствования Зинона (474—491) и Анастасия (491—518) были также сделаны попытки навязать единство силой, избегая разрешения проблем. Именно это было целью опубликовния императором Зиноном его знаменитого «Энотикона».
4. Патриарх Акакий. «Энотикон» и конфликты между Востоком и Западом
Уже в царствование Льва I становилось все более очевидным, что в Египте и Сирии нарастает антихалкидонская волна. Папа Лев умер в 461г. Среди выдающихся лиц своего времени он был фактически единственным осознавшим (особенно в примирительных письмах к императору в 458г.), что верность Халкидонскому собору требует (и по существу предполагает) верность сотериологическому аспекту христологии святого Кирилла. Монументальной фигуры великого папы будет очень не хватать в последующие десятилетия. В Антиохии внутренняя борьба в Церкви вылилась в частые перемены на епископской кафедре. За кратковременными периодами Максима, Василия и Акакия последовало епископство Мартирия. Против последнего восстал Петр Валяльщик, выдающаяся личность, монофизит, которому удалось последовательно три раза прогнать Мартирия и занять его место, однако лишь для того, чтобы самому быть изгнанным имперскими ставленниками: Иоанном Кодонатом, Стефаном (убитым монофизитской толпой) и, наконец, Каландионом (481). Христологическая традиция старой антиохийской школы была погребена под давлением монофизитства. Особенно она была ослаблена, когда после смерти епископа Ивы (457) Эдесская школа—центр сирийского богословия и культуры—эмигрировала в Нисибис на персидской территории. Новая школа в Нисибисе внесла огромный вклад в интеллектуальное развитие и миссионерское распространение несторианского христианства при «великом митрополите» или «католикосе», проживавшем в Селевкии–Ктесифоне. В Эдессе же то, что еще оставалось от старой школы, было закрыто Зиноном (489). В Египте в это время Тимофей III Салофакиол держался только благодаря покровительству имперских войск.
Годы, последовавшие за смертью императора Льва 1 (474), были отмечены борьбой за власть между зятем покойного императора Зиноном, который первым занял трон, и его шурином Василиском. Последний сверг Зинона в январе 475 г., но после его возвращения в сентябре 476–го был сослан. Эта династическая неустойчивость еще яснее показала, насколько христологические споры грозили единству Империи.
На этой стадии кризиса ни одна из вовлеченных в спор группировок не отрицала роли Империи в сохранении христианского единства. Время, когда монофизитство станет символом этнического или культурного самоутверждения сирийцев, египетских коптов или армян, еще не пришло[386]. Конечно, в известной степени культурный сепаратизм существовал в Египте с начала римского завоевания, и христианские архиепископы, так же как и массы монахов, использовали его в своих интересах. Но все выдающиеся личности Египетской церкви, включая святого Кирилла, Диоскора и Тимофея Элура, готовы были принять имперскую систему и использовать ее, когда ее политика совпадала с их интересами. Кроме того, наиболее выдающиеся лица монофизитского лагеря, включая не только самого Евтихия, но и Диоскора, Тимофея, Петра Валяльщика, Петра Монга, а позже и великого Севира Антиохийского, были греками по языку и культуре.
Поэтому Империя имела возможность восстановить единство тем же способом, каким его восстановил Феодосии I после арианских споров. Это было бы возможно, если бы имперская политика направлялась соответствующими богословскими советами, как это было при Феодосии I (когда эту роль играли Отцы–каппадокийцы) и как это будет позже при Юстиниане (когда император сам был богословом, но было уже поздно излечивать раскол). Как бы то ни было, если и представлялся случай к примирению, им не воспользовались. Вместо этого применялась грубая сила для поддержки либо неправильных решений, либо политики вероучительного компромисса, и результатом этого становилось дальнейшее углубление и расширение расколов. Императоры этого периода прибегли к новому методу использования своей власти в церковных делах: публикациям вероучительных постановлений, претендующих на выражение согласия, на деле же, навязывающих имперскую политику силой. Следует отметить, что такие указы не должны были рассматриваться как вероучительные определения наряду с символами веры или соборными постановлениями. Они обычно имели форму императорского послания к той или иной Церкви. Формально император не претендовал определять вероучение; он лишь давал авторитетную интерпретацию учений, установленных предыдущими соборами. Однако различие тут было скорее, теоретическим, и попытки эти были явно «цезарепапистскими». Примечательно что ни один из этих указов независимо от того, был ли он издан православным императором или еретиком[387], не был принят Церковью как авторитетное выражение православной веры.
