Сборник статей - Ответственность религии и науки в современном мире
Все это означает, что почти весь, накопленный в прошлом, мировоззренческий опыт может оказаться невостребованным в современных условиях и будет безжалостно отброшен либо же предельно абстрагирован в форме «славного исторического прошлого». Общество же, успешно разрешив многие вековые проблемы, обязательно столкнется с новыми, с которыми не будет в состоянии справиться традиционными путями, поскольку не успеет спрогнозировать их в опыте рефлексии (точнее, усилиями мифической рефлексии просто не сможет этого сделать).
Несмотря на то, что описанная мировоззренческая ситуация достаточно нова, уже можно увидеть определенные результаты этической трансформации. Основной задачей современного этического знания стало создание универсальной технологии этического мышления. Смысл ее проявляется в реализации определенных практических задач:
а) облегчить человеку понимание фундаментальных проблем морали (дать общее представление о сущности и соотношении добра и зла, сделать это представление более конкретным);
б) скорректировать нормы индивидуального и общественного поведения согласно принципам справедливости, милосердия, толерантности, вежливости и др.;
в) выработать механизм общественного контроля над состоянием и соблюдением этих норм и их исторической трансформацией.
Иными словами, практический характер «этического поворота» состоит в том, что технология мышления не работает в отрыве от технологии поведения. Более того, технология мышления и есть технология поведения, она существует в тождестве с ним, поскольку именно так и может подтверждать свою жизнеспособность.
Эти задачи кажутся и в самом деле актуальными и выполнимыми и, на первый взгляд, не слишком отличаются от задач, ставившихся в свое время классической и неклассической этикой. Однако здесь все же есть существенное отличие, влияющее на весь характер и смысл человеческого поведения. Проблема реального согласования «слова и дела» всегда интересовала мыслителей. Особенно результативным был в этом плане век Просвещения. Кант посвятил много страниц своих произведений обоснованию перехода от слов (знания) к действию (бытию), в котором он видел критерий моральности человеческого поступка. Пожалуй, никому другому в истории философии не удалось так убедительно показать драматичность морального опыта: человек, зная о существовании добра и принимая его формально, не в состоянии адекватно воплотить его в жизнь – и в этом суть его изначальной греховности.
Казалось бы, Кант не сказал ничего нового. Но мудрость его была в том, что он не лишил человека надежды, не обессмыслил моральный опыт. В том, что человек сначала думает о добре и зле, а потом переходит к реализации одного из них, и есть высший смысл предназначения человека. Человек осуществляет моральное действие не инстинктивно, не автоматически, не во сне, а осознанно, и значит, свободно и ответственно, – выбирая.
Иными словами, реальное тождество мысли о морали и морального действия попросту лишает человека выбора. А значит, лишает его возможности относиться к миру по-человечески, адекватно. У человека пропадает надобность совершать внутреннее усилие в каждой конкретной ситуации, поскольку моральный опыт становится для него данностью. «Этическая технология», в отличие от «этической логики», наполняет человеческие поступки ложной легкостью, – ложной потому, что непонятно, в чем основа новых норм поведения, что именно будет облегчать понимание моральных норм и принципов и т. д. Перечисленные выше задачи демонстрирует новую глобальную проблему: не означает ли все это, что появится (или уже появился) новый источник контроля над человеческим поведением? Этот вопрос вполне закономерен, поскольку в условиях глобальной утраты человечеством контроля над своим развитием есть угроза искусственного создания такого контролирующего феномена – как нового кумира…
Видимо, человечество не может не предчувствовать этой угрозы и, как может, старается ей противостоять. Своеобразной реакцией на технологичность морального опыта является практика этического дискурса. Иными словами, несмотря на то, что поведение современного человека развивается как единство мысли и действия, нет основания рассматривать это единство как полнейшее возвращение во времена коллективного мифического действия, где рефлексия отсутствовала. Современный социальный миф – в том числе и «миф новейшей морали» – предполагает не только результат действия, единый с мыслью, но и процесс действия, то есть самое мысль, облеченную в форму языка. Это позволяет мифическому опыту сохранять рефлексию в своем содержании.
В целом все это выглядит так. Единым действительным основанием этического опыта сегодня представляется дискурс как языковая трансформация трансцендентного основания бытия человечества. Происходит переход или перевод «этики сознания» не непосредственно в «этику поступка», а через «этику языка», что, конечно же, влияет на весь образ жизни человека, но не позволяет ему окончательно утратить связь с прошлым. Рефлексия, осуществляющаяся как отражение законов бытия в мышлении, все чаще вытесняется дискурсом, в основе которого лежит уже не закон, а порядки (или правила), устанавливаемые отчасти объективно, но отчасти все же произвольно – путем договора, соглашения между членами сообществ. В результате традиционные этические универсалии фигурируют в дискурсивном пространстве как «номиналии» – лишь благодаря словесному подтверждению. Критерии «моральности» или «аморальности» действий становятся размытыми, растворенными в дискурсивной аргументации и полностью зависящими от внешних обстоятельств. Но эти перемены обусловлены высокой целью – сохранением жизни на Земле. И пока эта жизнь существует, у человечества есть надежда силой своего Духа все-таки контролировать собственную деятельность и не позволить совершиться непоправимому.
Николай Семенов
К вопросу о технике: техника, воля к власти, человек
Начнем несколько издалека. Философия, как известно, определяет себя в качестве дела радикального вопрошания. Ну а раз радикальное вопрошание, то и радикальное ответствование. К последнему, однако, часто не очень расположены, а возможно, и не способны. Впрочем, надо все-таки различать субъективную неспособность – и неспособность, обусловленную объективными обстоятельствами. Не вполне ясно, что сегодня означает понятие философской ответственности и как оно может себя реализовать в мире, где важнейшие решения принимают – кто? политики? эксперты? или уже сами информационные системы? Вопрос, который меня, в частности, интересует (помимо антропологического воздействия техники) таков: что значит рассуждать о современной технике? Насколько мы свободны в таком рассуждении? Не задает ли имплицитно сама техника рамки подобного обсуждения? Не значит ли это опять возвращаться к греческому понятию «техне»? Или же это будет своеобразным бегством от той новой бесконечности, с которой мы столкнулись? Ибо границы технического никем по-настоящему не определены. Можем ли мы по-прежнему рассуждать о технике, надеясь усмотреть ее «сокровенное существо»? Но это и значит – философствовать по-старому (а между тем философствовать о том, чего ранее не было). Хотя вопрос о технике по существу стоял всегда, однако в ХIХ и особенно ХХ в. он обострился настолько, что обрел некое новое качество. Какое?
Техника проникла во все поры человеческого существования и уже изнутри начала радикальную его трансформацию. Сейчас человеческая жизнь без техники – ничто; человеческое существование без его тотальной технической оснащенности – невозможно. Традиционный гуманизм стал чем-то архаичным; сама идея гуманизма – по меньшей мере имплицитно – девальвирована. Скажем так: техника произвела своего рода фальсификацию (в смысле Поппреа) самого человеческого существования в его человечности. Произведем две несложные «операции»: человек минус техника = ничто; человек плюс новейшая техника = таинственный «икс». С одной стороны, устрашающее (а для многих – обнадеживающее) могущество; с другой – чуть ли не фатальное поглощение собственно человеческого и уж точно его зависимость. Парадокс: техника неизмеримо расширяет наши возможности – и техника все сильнее связывает нас. Кажется, судьба самого человечества отныне связана с судьбой техники (в которой Хайдеггер, как известно, видел высшее и последнее выражение и воплощение западной метафизики); оно должно разделить эту судьбу.
Что же может сообщить философское рассуждение о технике, со всеми его претензиями (а ему посвящает свое время в общем-то узкая в сравнении с другими прослойка людей, часто пишущих и говорящих лишь друг для друга), не философам и этому обновленному миру? Какой вообще дискурс здесь уместен? Может ли философ питать надежду, что он будет услышан – не просто другими людьми, а, так сказать, этой новой событийностью мира, и что она «сочувственно» (или пусть даже агрессивно) отзовется его речи? Если философский императив древних философов гласил: «Проживи незаметно», то сегодня быть незаметным для философа – самое обычное дело; это, если угодно, его свершившаяся судьба. Не удивительно, что многие нынешние философы даже не называют себя так; они – «а-философы», «не-философы», «контр-философы» и «пост-философы».
