Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея
Она с улыбкой вошла в мой дом, где царил траур, и с Ее приходом тяжкое настроение несколько рассеялось. Сколько в Ней безмятежной ясности! а ведь у Нее тоже в избытке собственных забот и беспокойства. Достаточно того, чтобы кто–нибудь при Ней упомянул об опасности, грозящей Ее Сыну, как глаза у Нее вспыхивают, обнаруживая глубоко запрятанные чувства, таящиеся, как огонь под кучкой пепла. Я уверен, что страх за единственного Сына не покидает Ее ни на минуту. Это Ее тайна, каким образом, живя с этим страхом, Ей удается удержаться от раздражения и горечи, от гнева и обвинений. Каждое Ее слово о людях или обращенное к людям исполнено кротости и понимания…
Даже ночью, во сне я помнил, что Она находится под моей крышей. Впрочем, это не помешало мне проснуться, как обычно: в тот самый час, который принес то роковое известие… Каждое утро я просыпаюсь от крика, что Руфь умирает… Однако не скрою: впервые с тех пор я больше думал не о Руфи, а о Женщине, спящей наверху. Накануне Она сказала мне только несколько приветственных слов, а тем не менее весь дом сразу наполнился атмосферой, которую Она с Собой принесла.
На рассвете я вышел на террасу, чтобы прочесть полагающуюся молитву, встав лицом к Храму. С удивлением я обнаружил, что и Она находится тут. Она стояла, всматриваясь в открывающийся перед Ней вид. Из моего дома Храм и город предстают во всем их великолепии. Под ясным высоким небом, в ярком блеске восходящего солнца лежала приземистой громадой Масличная гора, черная от обилия оливковых деревьев; ее пересекала дорога, издалека похожая на глубокое ущелье, которая вела через вершину горы в Вифанию. Склон горы располагается вровень с южной стеной города, и между этим склоном и пирамидой горы Злого Совещания имеется просвет, напоминающий окно, широко распахнутое навстречу Мертвому морю. На фоне Масличной горы над множеством домов и домиков, пальм, тамарисков, фиговых и оливковых деревьев возвышался бело–золотой Храм. Сквозь колоннаду виднелся двор, перегороженный низкой внутренней стеной и ступени, ведущие в святилище, отбрасывающее розоватый отблеск на крышу; оттуда в небо уносились голубые дымы. Четырежды взмыли в воздух серебряные звуки левитских труб. Надев таллит и склонив голову, я сосредоточенно молился. «Пусть Всевышний вечно хранит Свою Святыню от всякого, кто осмелится поднять на нее руку» — шептал я. Прочитав молитву, я собирался было спуститься вниз. Обычно я не разговариваю с женщинами, но что–то побудило меня обратиться к Ней. Как и Он, Она словно чего–то ждет, словно говорит всем своим видом: «Спрашивай — я могу тебе ответить; проси — я могу дать…»
— Как ты себя чувствуешь, Мириам, — спросил я, — ты отдохнула от дороги?
— Спасибо, равви, — Она улыбнулась мне своей мягкой, неправдоподобно доброй улыбкой. Я пишу «неправдоподобно», потому что в этой улыбке таится доброта, которой мы просто не можем себе представить… — Я пришла сюда, чтобы взглянуть на Храм в лучах первого утреннего солнца. До чего же он красив, правда? Я никогда не могу вдоволь на него налюбоваться.
— Ты редко бываешь в Иерусалиме…
— Теперь редко. А когда–то я несколько лет жила в Храме…
— Несколько лет? Что ты там делала?
— Я попала в число детей, отданных на службу Всевышнему. Мне было всего два года, когда меня сюда отослали. Я была первым ребенком у моих родителей, и появилась на свет, когда они уже потеряли надежду иметь детей. Им хотелось как–то отблагодарить Всевышнего за Его доброту, поэтому они и отдали меня в Храм. Этим они и мне доставили огромную радость.
Мириам склонила голову, словно устыдившись, что так много говорила о себе. Из–под ниспадающего на лоб покрывала я видел Ее слегка приоткрытые губы, гладкие и свежие, как у ребенка.
— А потом священники выдали тебя замуж? — расспрашивал я.
— Потом я вошла в дом Иосифа–плотника, — отвечала Она.
— Но ведь Твой муж умер, не так ли, — припомнил я то, о чем мне говорили в Назарете.
— Да, умер, — подтвердила Она.
Мне показалось, что в Ее голосе я уловил ноту грусти, а по Ее лицу, находившемуся вполоборота от меня, промелькнула тень. Этим тоже Она напоминает Сына: печаль в Ней переплетается с радостью, как виноградная лоза. Кто знает, становится ли печаль изнанкой той же радости, а радость — оборотной стороной печали?
— Умер, — повторила Она тихо, — дорогой, добрый Иосиф. Не дожил до великого дня…
— Ты, наверное, очень любила своего мужа, — заметил я. Мысли о смерти всегда растравляют мою рану. — Смерть, — произнес я с горечью, — всегда подстерегает тех, кого мы больше всего любим…
Она подняла голову, и я прочел в Ее взгляде пробивающееся беспокойство. Когда произносят слово «смерть», я сразу думаю о Руфи, а Она, наверное, о Сыне. Словно превозмогая чувства трезвым голосом разума, Она сказала с нажимом:
— Он победит смерть…
— Кто Он? — спросил я.
— Мессия, — прошептала Она, отвернувшись и глядя на золотую колючую крышу Храма, напоминающую огромного ежа.
Я приблизился к Ней (разумеется, между нами неизменно сохранялось расстояние в семь шагов).
— Победит смерть? — Тут я не выдержал, — разве Твой Сын — Мессия?
Солнце поднималось все выше: бледное, по–осеннему мягкое. Она положила руку на каменную балюстраду. Я видел Ее пальцы — тонкие, но все же хранящие следы тяжелой работы. Она по–прежнему не смотрела на меня, словно размышляя над ответом. Потом медленно, обдумывая каждое слово, сказала:
— Я всего лишь женщина… Тебе, равви, лучше знать. Ты знаешь Писание, пророков. А Я… — казалось, Она заколебалась на мгновение: стоит ли договаривать до конца… — Я столько получила… Он сотворил для Меня величайшее… Для такой простой девушки, какой была я… То, о чем просила я, молил весь Израиль: ученые люди, святые, пророки… Я никогда не пойму, почему Он выбрал именно меня… Может, тебе это понятно, равви? — обратилась Она ко мне.
В Ее покоряющей улыбке сквозила девическая стыдливость и огромная упоительная радость.
— Я могу только радоваться и воспевать Его за то, какой Он великий, милосердный, добрый, как Он возвышает смиренных и призирает убогих…
Она замолчала, но слова Ее явно продолжали литься дальше, только уже беззвучно. Те, что я услышал, были словно искорки на поверхности реки, указывающие направление течение, но ничего не говорящие о ее глубине. Даже по Ней видно, что Он — певец, облекающий свою мысль в форму, цвет и запах. У Нее тоже есть своя песнь, которую Она еще не смеет или не умеет запеть, а только тихонько мурлычет, как музыкант, который долго настраивает струны, прежде чем заиграть перед слушателями. Ее взгляд скользнул по Храму и побежал дальше в черную гущу оливковых деревьев, и там остался.
— Ты мне не ответила, — проговорил я, — Мессия ли Он?
— Это ты должен знать, — повторила Она и речь Ее плавно полилась дальше; в Ее словах явно слышалось смущение, что все это относится к Ней. — Я знаю только, что когда–нибудь про меня скажут: «Она благословенна и полна благодати Божьей…» У меня чувство, словно все, о чем люди просить будут, через меня будут просить, и все, что получат, через меня к ним придет… Но перед этим будто бы семь мечей пронзит мое сердце, и зло пеной проступит на поверхность…
Какие все–таки чудаки Его близкие! Когда их спрашиваешь, Мессия ли Он, они как будто и соглашаются, но при этом так, словно сам этот факт только часть Его правды, да и то не самая важная. Так считают они Его Мессией или нет? Сам Учитель благословил Симона, после того, как тот назвал Его Мессией и кем–то даже большим, но потом Он сразу же заговорил о страдании, кресте, смерти…
— Но ведь Он, должно быть, говорил Тебе, кем Он Сам Себя считает, — снова начал я. — Все–таки Он — Твой Сын…
Она слегка покачала головой.
— Я никогда Его об этом не спрашивала, и Он никогда мне об этом не говорил, — сделала Она ошеломляющее признание. — Кто я такая, чтобы иметь право об этом спрашивать? Я только гляжу на Него, и все, что вижу, нанизываю на память, как оливковые косточки на шнурок.
— Но все эти годы, — перебил я, — когда Он был только с Тобой…
— Все эти годы, — Она прищурилась, словно пытаясь разглядеть Свое воспоминание, — все эти годы Он был только моим ребенком. Самым прекрасным на свете, как для любой матери Ее первый сын. Все эти годы были годами забвения. Я уже даже подумывала о том, что все, что случилось в самом начале, было только сном, от которого я пробудилась к жизни. Но теперь я думаю, что как раз жизнь была сном, а наяву — то, что было в начале и что есть сейчас…
— Так ты говоришь, что годы, которые Ты с Ним прожила, — спрашивал я со все возрастающим любопытством, — были совершенно обычными и ничем не замечательными?
— Совершенно обычными, — подтвердила Она.
— А как же сейчас Ты можешь все это вынести? — вскричал я.
