Иван Киреевский - Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
Слава Богу: между теперешнею Россіею и старою Польшею нѣтъ ни малѣйшаго сходства, и потому, я надѣюсь, никто не упрекнетъ меня въ неумѣстномъ сравненіи и не перетолкуетъ словъ моихъ въ иной смыслъ, если мы скажемъ, — что въ отношеніи къ литературѣ у насъ замѣтна такая же отвлеченная искусственность, такіе же цвѣты безъ корня, сорванные съ чужихъ полей. Мы переводимъ, подражаемъ, изучаемъ чужія словесности, слѣдимъ за ихъ малѣйшими движеніями, усвояемъ себѣ чужія мысли и системы, и эти упражненія составляютъ украшенія нашихъ образованныхъ гостиныхъ, иногда имѣютъ вліяніе на самыя дѣйствія нашей жизни, но, не бывъ связаны съ кореннымъ развитіемъ нашей, исторически намъ данной образованности, они отдѣляютъ насъ отъ внутренняго источника отечественнаго просвѣщенія, и вмѣстѣ съ тѣмъ дѣлаютъ насъ безплодными и для общаго дѣла просвѣщенія всечеловѣческаго. Произведенія нашей словесности, какъ отраженія Европейскихъ, не могутъ имѣть интереса для другихъ народовъ, кромѣ интереса статистическаго, какъ показанія мѣры нашихъ ученическихъ успѣховъ въ изученіи ихъ образцовъ. Для насъ самихъ они любопытны какъ дополненіе, какъ объясненіе, какъ усвоеніе чужихъ явленій; но и для насъ самихъ, при всеобщемъ распространеніи знанія иностранныхъ языковъ, наши подражанія остаются всегда нѣсколько ниже и слабѣе своихъ подлинниковъ.
Само собою разумѣется, что я говорю здѣсь не о тѣхъ необыкновенныхъ явленіяхъ, въ которыхъ дѣйствуетъ личная сила генія. Державинъ, Карамзинъ, Жуковскій, Пушкинъ, Гоголь, хотя бы слѣдовали чужому вліянію, хотя бы пролагали свой особенный путь, всегда будутъ дѣйствовать сильно, могуществомъ своего личнаго дарованія, независимо отъ избраннаго ими направленія. Я говорю не объ исключеніяхъ, но о словесности вообще, въ ея обыкновенномъ состояніи.
Нѣтъ сомнѣнія, что между литературною образованностію нашею и коренными стихіями нашей умственной жизни, которыя развивались въ нашей древней исторіи и сохраняются теперь въ нашемъ такъ называемомъ необразованномъ народѣ, существуетъ явное разногласіе. Разногласіе это происходитъ не отъ различія степеней образованности, но отъ совершенной ихъ разнородности. Тѣ начала умственной, общественной, нравственной и духовной жизни, которыя создали прежнюю Россію и составляютъ теперь единственную сферу ея народнаго быта, не развились въ литературное просвѣщеніе наше, но остались нетронутыми, оторванныя отъ успѣховъ нашей умственной дѣятельности, — между тѣмъ какъ мимо ихъ, безъ отношенія къ нимъ, литературное просвѣщеніе наше истекаетъ изъ чужихъ источниковъ, совершенно несходныхъ не только съ формами, но часто даже съ самыми началами нашихъ убѣжденій. Вотъ отъ чего всякое движеніе въ словесности нашей условливается не внутреннимъ движеніемъ нашей образованности, какъ на Западѣ, но случайными для нея явленіями иностранныхъ литературъ.
Можетъ быть, справедливо думаютъ тѣ, которые утверждаютъ, что мы, Русскіе, способнѣе понять Гегеля и Гете, чѣмъ Французы и Англичане; что мы полнѣе можемъ сочувствовать съ Байрономъ и Диккенсомъ, чѣмъ Французы и даже Нѣмцы; что мы лучше можемъ оцѣнить Беранже и Жоржъ-Зандъ, чѣмъ Нѣмцы и Англичане. И въ самомъ дѣлѣ, отъ чего не понять намъ, отъ чего не оцѣнить съ участіемъ самыхъ противоположныхъ явленій? Если мы оторвемся отъ народныхъ убѣжденій, то намъ не помѣшаютъ тогда никакія особенныя понятія, никакой опредѣленный образъ мыслей, никакія, завѣтныя пристрастія, никакіе интересы, никакія обычныя правила. Мы свободно можемъ раздѣлять всѣ мнѣнія, усвоивать себѣ всѣ системы, сочувствовать всѣмъ интересамъ, принимать всѣ убѣжденія. Но подчиняясь вліянію литературъ иностранныхъ, мы не можемъ въ свою очередь дѣйствовать на нихъ нашими блѣдными отраженіями ихъ же явленій; мы не можемъ дѣйствовать на собственную даже литературную образованность, подчиненную прямо сильнѣйшему вліянію словесностей иностранныхъ; не можемъ дѣйствовать и на образованность народную, потому, что между ею и нами нѣтъ умственной связи, нѣтъ сочувствія, нѣтъ общаго языка.
Охотно соглашаюсь, что взглянувъ съ этой точки на литературу нашу, я выразилъ здѣсь только одну ея сторону, и это одностороннее представленіе, являясь въ такомъ рѣзкомъ видѣ, не смягченное ея другими качествами, не даетъ полнаго, настоящаго понятія о цѣломъ характерѣ нашей словесности. Но рѣзкая, или смягченная сторона эта тѣмъ не менѣе существуетъ, и существуетъ какъ разногласіе, которое требуетъ разрѣшенія.
Какимъ же образомъ можетъ выдти литература наша изъ своего искусственнаго состоянія, получить значительность, которой она до сихъ поръ не имѣетъ, придти въ согласіе со всею совокупностью нашей образованности и явиться вмѣстѣ и выраженіемъ ея жизни и пружиною ея развитія?
Здѣсь слышатся иногда два мнѣнія, оба равно одностороннія, равно неосновательныя, оба равно невозможныя.
Нѣкоторые думаютъ, что полнѣйшее усвоеніе иноземной образованности можетъ со временемъ пересоздать всего Русскаго человѣка, какъ оно пересоздало нѣкоторыхъ пишущихъ и непишущихъ литераторовъ, и тогда вся совокупность образованности нашей придетъ въ согласіе съ характеромъ нашей литературы. По ихъ понятію, развитіе нѣкоторыхъ основныхъ началъ должно измѣнить нашъ коренной образъ мыслей, переиначить наши нравы, наши обычаи, наши убѣжденія, изгладить нашу особенность и такимъ образомъ сдѣлать насъ Европейски просвѣщенными.
Стоитъ ли опровергать такое мнѣніе?
Ложность его, кажется, очевидна безъ доказательства. Уничтожить особенность умственной жизни народной такъ же невозможно, какъ невозможно уничтожить его исторію. Замѣнить литературными понятіями коренныя убѣжденія народа такъ же легко, какъ отвлеченною мыслію перемѣнить кости развившагося организма. Впрочемъ, еслибы мы и могли допустить на минуту, что предположеніе это можетъ въ самомъ дѣлѣ исполниться, то въ такомъ случаѣ единственный результатъ его заключался бы не въ просвѣщеніи, а въ уничтоженіи самого народа. Ибо что такое народъ, если не совокупность убѣжденій, болѣе или менѣе развитыхъ въ его нравахъ, въ его обычаяхъ, въ его языкѣ, въ его понятіяхъ сердечныхъ и умственныхъ, въ его религіозныхъ, общественныхъ и личныхъ отношеніяхъ, однимъ словомъ, во всей полнотѣ его жизни? Къ тому же мысль, вмѣсто началъ нашей образованности ввести у насъ начала образованности Европейской, уже и потому уничтожает сама себя, что въ конечномъ развитіи просвѣщенія Европейскаго нѣтъ начала господствующаго. Одно противорѣчитъ другому, взаимно уничтожаясь. Если остается еще въ Западной жизни нѣсколько живыхъ истинъ, болѣе или менѣе еще уцѣлѣвшихъ среди всеобщаго разрушенія всѣхъ особенныхъ убѣжденій, то эти истины не Европейскія, ибо въ противорѣчіи со всѣми результатами Европейской образованности; — это сохранившіеся остатки Христіанскихъ началъ, которые, слѣдовательно, принадлежатъ не Западу, но болѣе намъ, принявшимъ Христіанство въ его чистѣйшемъ видѣ, хотя, можетъ быть, существованія этихъ началъ и не предполагаютъ въ нашей образованности безусловные поклонники Запада, не знающіе смысла нашего просвѣщенія и смѣшивающіе въ немъ существенное съ случайнымъ, собственное, необходимое съ посторонними искаженіями чужихъ вліяній: Татарскихъ, Польскихъ, Нѣмецкихъ и т. п.
Что же касается собственно до Европейскихъ началъ, какъ они выразились въ послѣднихъ результатахъ, то взятыя отдѣльно отъ прежней жизни Европы и положенныя въ основаніе
образованности новаго народа, — что произведутъ они, если не жалкую каррикатуру просвѣщенія, какъ поэма, возникшая изъ правилъ піитики, была бы каррикатурою поэзіи? Опытъ уже сдѣланъ. Казалось, какая блестящая судьба предстояла Соединеннымъ-Штатамъ Америки, построеннымъ на такомъ разумномъ основаніи, послѣ такого великаго начала! — И что же вышло? Развились однѣ внѣшнія формы общества и, лишенныя внутренняго источника жизни, подъ наружною механикой задавили человѣка. Литература Соединенныхъ-Штатовъ, по отчетамъ самыхъ безпристрастныхъ судей, служитъ яснымъ выраженіемъ этого состоянія[29]. — Огромная фабрика бездарныхъ стиховъ, безъ малѣйшей тѣни поэзіи; казенные эпитеты, ничего не выражающіе и не смотря на то, постоянно повторяемые; совершенное безчувствіе ко всему художественному; явное презрѣніе всякаго мышленія, не ведущаго къ матеріальнымъ выгодамъ; мелочныя личности безъ общихъ основъ; пухлыя фразы съ самымъ узкимъ смысломъ, оскверненіе святыхъ словъ: человѣколюбія, отечества, общественнаго блага, народности, до того, что употребленіе ихъ сдѣлалось даже не ханжество, но простой общепонятный штемпель корыстныхъ разсчетовъ; наружное уваженіе къ внѣшней сторонѣ законовъ, при самомъ нагломъ ихъ нарушеніи; духъ сообщничества изъ личныхъ выгодъ, при некраснѣющей невѣрности соединившихся лицъ, при явномъ неуваженіи всѣхъ нравственныхъ началъ[30], такъ, что въ основаніи всѣхъ этихъ умственныхъ движеній, очевидно лежитъ самая мелкая жизнь, отрѣзанная отъ всего, что поднимаетъ сердце надъ личною корыстію, утонувшая въ дѣятельности эгоизма и признающая своею высшею цѣлью матеріальный комфортъ, со всѣми его служебными силами. Нѣтъ! Если уже суждено будетъ Русскому, за какіе нибудь нераскаянные грѣхи, промѣнять свое великое будущее на одностороннюю жизнь Запада, то лучше хотѣлъ бы я замечтаться съ отвлеченнымъ Нѣмцемъ въ его хитросложныхъ теоріяхъ; лучше залѣниться до смерти подъ теплымъ небомъ, въ художественной атмосферѣ Италіи; лучше закружиться съ Французомъ въ его порывистыхъ, минутныхъ стремленіяхъ; лучше закаменѣть съ Англичаниномъ въ его упрямыхъ, безотчетныхъ привычкахъ, чѣмъ задохнуться въ этой прозѣ фабричныхъ отношеній, въ этомъ механизмѣ корыстнаго безпокойства.
