Станислав Сенькин - Семь утерянных драхм
Испугался привратник гнева Божия и побежал к игумену доложить о необычном нищем, его проклятии и внезапной перемене погоды. Игумен сидел в своей келье, положив руки на голову — страшные думы тревожили его, боялся он наказания за свои преступления против веры и Бога. Приказал тогда наместник вернуть странника, накормить и принять на ночлег, но того уже и след простыл. Помрачнел игумен, сжал в руках чётки из драгоценных камней; понял он, что неспроста приходил ко вратам монастыря этот странник, вместе с его проклятием обрушится на монастырь и гнев Божий.
Тем же вечером случилась страшная гроза — и монастырь, вместе со всеми насельниками, ушел на дно болота. С тех пор на этом месте никому не удавалось ничего построить. Лишь иногда слышат люди жуткие крики ушедших под землю монахов…
Я знал эту легенду еще до того, как попал в «касту неприкасаемых». Еще институтский преподаватель по композиции говорил мне, что из земли, оставшейся на месте провалившегося монастыря, предприимчивый художник Никитин изготовил волшебные краски. Человек, чей портрет был нарисован был этими красками, в скором времени погибал. Такой портрет, дескать, незадолго до своей гибели заказал Никитину и Лермонтов, якобы обуреваемый желанием свести счеты с жизнью.
…Когда на площади трех вокзалов строили метро, на самой середине Комсомольской площади планировался один из выходов подземки — на этом месте и был когда-то монастырь. Зыбучая земля поглощала технику, и рабочие слышали под землей странные крики. После того как однажды во время работы провалились люди, выход из метро было решено перенести. А на проклятом месте, прямо посреди дороги разбили сквер, где я сейчас и сидел.
С тех пор, раз в году, в тот самый день, когда обитель провалилась сквозь землю, якобы и появляется Странник. Он идет по трамвайным путям, подходит к центру сквера, трижды крестится и уходит в никуда. А дня этого никто доподлинно не знает. И еще, говорят, встретившийся глазами со Странником, согласно легенде, непременно погибает. Поэтому голову и лицо Странника покрывает капюшон…
Может быть, половина из этих мрачных подробностей была лишь людскими домыслами, или даже выдумкой опустившегося профессора, но меня эта история поразила в самое сердце.
Сейчас я сидел рядом с человеком, полностью подходившим под описание Странника. Он был недвижим и безмолвен, но словно приглашал меня к диалогу. Напряженная фигура излучала внимание. Обитатели трех вокзалов носили обычно ту же одежду, что и простые горожане, только рваную и грязную.
Я был реалистом и понимал: может быть, смерть подбиралась ко мне, ведь я смертельно устал жить, вернее, существовать, устал быть презираемым полуголодным оборванцем.
Неужели, прикрыв лицо капюшоном, за мной явилась моя смерть? Почему-то я представлял смерть в виде старика, у которого нет лица. Я даже когда-то написал небольшую картину под названием «У смерти нет лица».
Возможно, я просто сошел с ума, как многие и многие обитатели площади трех вокзалов. В моей короткой памяти бездомного отпечаталось немало картин «тронувшихся» бомжей — слабые человеческие умы не могли примириться с ужасающей действительностью и создавали новые миры, расписывали свое будущее нежной акварелью, как художник расписывает картину.
Почти у каждого обитателя площади — в том числе и у меня — было по вымышленному богатому родственнику, который, согласно сценарию, либо скоро умрет, оставив большое наследство, либо приедет на дорогой машине и увезет подальше от этого ада.
Женщины чаще выдумывали про бывших возлюбленных, которых они когда-то отвергли, но отвергнутые еще продолжали их любить. И каждая по секрету делилась с первым встречным сердечной тайной: её возлюбленный, добившись успеха в жизни и обуреваемый великой страстью к ней, не погнушается её теперешним состоянием и введёт за ручку в свой особняк на Рублевке, как сказочный принц Золушку во дворец. И будут они жить долго и счастливо… Из той же серии были добившиеся успеха дети. И так далее и так далее.
Как люмпен-интеллигент, я обладал изрядной долей критического мышления и понимал, что этот сидящий рядом незнакомец мог быть таким же плодом воображения как и «богатый родственник».
Может быть, его появление — как бы гулкое эхо, ответ неведомых сил на моё недавнее посещение Иверской часовни, на показное радушие христиан — когда благополучный православный люд способен только умиляться чужому жалкому виду и слезам. Помогать эти христиане мне не станут, нет, как и монахи потерянной в земных трясинах обители не помогли страннику. Они не пустят к себе на ночлег, не обогреют своей любовью… Могут лишь дать немного денег на пиво, чтобы не так больно было катиться по наклонной в пропасть.
И я тоже готов проклясть людей, как Странник, чтобы весь этот благополучный мир провалился под землю, как тот средневековый монастырь, в котором религия стала всего лишь способом добывания денег.
Так что же — я сошел с ума? Что ж… может быть, это и к лучшему, что у меня поехала крыша. Возможно сумасшествие избавит меня от мучительного превращения в вурдалака…
Странник молчал…
И я молчал. А что я должен был говорить? Увольте, я не был готов к тому, чтобы разговаривать с плодом собственного воображения. Но и молчание может быть многозначительным… Ведь молчание Странника что-то значило? Мне захотелось выпить как минимум два стакана водки, чтобы происходящее хоть как-то стало приемлемым для ума.
Пожалуй, самое страшное, что я видел в этой жизни — это когда сходили с ума от белой горячки вурдалаки. Почти все из них делали одни и те же движения — наматывали на руку воображаемую проволоку, как будто желая потом отнести ее в пункт приема цветных металлов. Они могли сидеть так часами, бормоча под нос… Это было ужасно.
Странник молчал.
Я посмотрел себе под ноги, где стояли две почти пустых бутылки пива — все, что осталось от батюшкиной милостыни. Мне вдруг стало интересно: жалеет ли Странник о том, что обрушил на монастырь свое проклятие?
Странник молчал.
Мне не хотелось больше думать, мне хотелось действовать. Я решился вступить со странником в диалог, пусть даже и воображаемый:
— Извините, не дадите покурить?
Эта фраза глупее не придумать слетела с моих губ машинально. Наверное, потому, что в последнее время я произносил эти слова чаще всего, чтобы разжиться халявной сигаретой.
Странник по-прежнему молчал.
Я не чувствовал себя глупо или неловко — бомжам, по большому счету, не свойственно чувство неловкости. Но все же я совершенно не понимал, как мне вести себя в этой ситуации.
А тем временем природа, запертая в гетто современного мегаполиса, уже готовилась ко сну. Солнце почти зашло, небо приобрело красно-коричневый оттенок, грязный, как у стен советских заводов. Словно ночные вороны в круг слетались серые дождевые тучи, в воздухе запахло сыростью. Становилось холодно, и нужно было искать нормальное место для ночлега, тем более, что уже начинало моросить. Ёжась от всего этого, я пожалел, что не было больше спиртного. Так или иначе, нужно было скорее отсюда уходить. Я посчитал жалость к собрату по несчастью достаточным мотивом для продолжения разговора:
— Слушай, браток, тебе есть хоть где притулиться на ночь? А? Пойдем со мной, в километре отсюда возле Москвы-третьей есть один старый вагон — там обычно никого нет. А если и есть — то вполне приличные люди. Вурдалаки на вокзале обычно так нажираются, что далеко от площади не отходят, падают тут же на газонах. Пойдем со мной. — Я поднял руку к небу и повысил голос. — Эй, брат! Ты хоть слышишь, что я сказал?!
Странник, словно глухонемой продавец календарей, не нарушал своего молчания.
Я подумал, что глупо продолжать здесь сидеть — огрубевшая кожа рук уже чувствовала падающие капельки начинающегося дождя. Я неуверенно хмыкнул, поднялся и повернулся к подземному переходу. Дождь набирал силу, пора было уходить.
И вот только тогда Странник встал и словно моё зеркальное отражение повернулся к переходу — его лицо было по-прежнему прикрыто капюшоном.
Я осторожно спустился в переход — Странник последовал за мной…
До Москвы-третьей мы шли минут двадцать, спотыкаясь о рельсы и шпалы. Странник шел позади где-то на расстоянии пяти-шести шагов от меня. На протяжении всего пути он не проронил ни слова, да я и сам больше не делал попыток заговорить с ним.
Вагон, куда мы направлялись, стоял на запасной ветке, по которой давно, не первое десятилетие, не ходили поезда. Трухлявые мокрые шпалы между ржавых рельсов заросли травой и лишайником…
Мои рваные туфли безнадежно отсырели, а одежда насквозь промокла, когда я вскарабкивался внутрь вагона. Я протянул было руку помощи Страннику, но он ненавязчиво отверг мою помощь.
В вагоне сегодня никого не было — это могло быть и хорошо, и плохо — в том случае, если этот Странник окажется опасным типом. Хотя я уже привык к моему попутчику, кто бы он ни был — Странник или обычный бомж — и не чувствовал никакой исходящей от него опасности.
