Николаос Василиадис - ТАИНСТВО СМЕРТИ
Подобные элементы пренебрежения к человеку и к этой жизни содержатся в орфическом мифе, который пришел в древнюю Грецию из Фракии [[20]]. Геродот повествует, что одно фракийское племя встречало новорожденных младенцев плачем и рыданиями, тогда как мертвых провожало в могилу криками и возгласами ликования, ибо они освобождались от этой жизни. Знаменитый греческий врач Филистион свидетельствует, что одно из племен, кавсиане, «оплакивают родившихся, умерших же считают счастливыми».
Орфический миф учит, что душа при рождении сходит в вещественный и грешный мир как божественный чужестранец. Она входит в тело, которое становится ее могилой. Однако душа должна освободиться из этой темницы, чтобы снова вернуться на свою духовную ро{стр. 19}дину. Поэтому орфики прикрепляли к рукам умерших маленькие золотые пластинки, на которых были начертаны символы их веры, например: «Я тоже небесного рода». Мертвым эти таблички нужны были как … паспорт, когда они достигали врат иного мира! [[21]] Однако душа не останется там надолго; она снова придет на землю и снова воплотится. Она снова будет заключена в теле животного, человека или даже растения лишь затем, чтобы снова переселиться на свою изначальную родину. Этот круговорот повторяющихся «рождений» и «смертей» будет продолжаться до тех пор, пока душа не очистится. С небольшими видоизменениями эту же идею выражали Пифагор и Гераклит. К сожалению, и сегодня подобные идеи имеют хождение, особенно среди образованных людей, которые запутались в сетях теософии и масонства [[22]].
Не стоит продолжать изложение этих идей, которые презирают не только дар Божий — жизнь, но и человека — личность и творение Божие, отмеченное великим и высоким предназначением. Не стоит труда задерживаться на «нечестивых переселениях» орфизма и подобных заблуждениях. Такие представления, как показывает святитель Иоанн Златоуст, примитивны и кощунственны, ибо низводят Бога до людей, животных, растений и деревьев. Святой отец отвечает на них таким ироническим рассуждением: «Если наша душа из существа Божия, как вы утверждаете, и при переселении в другие тела душа входит в тыквы, дыни и луковицы, то мы должны заключить, что существо Божие и в огур{стр. 20}це!» И продолжает: «Но тогда мы оказываемся перед парадоксом: язычники смеются, когда христиане говорят им, что Святой Дух преобразовал чистую Деву в святой храм, сами же не стыдятся низвести существо Божие в тыквы, дыни, в мух, гусениц и ослов…» [[23]]
Но для язычников, не знавших света Божественного Откровения, подобные представления были совершенно естественны. Они были неспособны на верные суждения «ни о Боге, ни о твари». И любая христианка из простонародья знает то, «чего не знал и сам Пифагор». Вот почему и Пифагор, и те, кто придерживались подобных взглядов, могли говорить, что душа бывает «то растением, то рыбою, то псом» [[24]]. Но и они, и наши современники (последние гораздо больше, поскольку живут уже в христианские времена) выглядят смешными с путаницей своих многомудрований. На них подтверждается истинность слов божественного Павла: …называя себя мудрыми, обезумели… (Рим. 1, 22).
Конечно, в те ранние времена существовали и более просветленные умы. Поэт–лирик Анакреонт (ок. 570–478 гг. до P. X.), например, высказал истину, смешанную, однако, с унынием человечества, жившего до Христа. Он сказал: «Жизнь человека катится, как колесо; когда же мы умрем и истлеют наши кости, мы станем лишь горсткой праха». Позднее Диоген (ок. 400–ок. 325 гг. до Р. Х.), основатель кинической школы, с той же меланхолией восклицал: «О смертный и несчастный род человеческий! Ведь мы похожи не на что иное, как на тени!»
Мифологические и наивные представления
Микенцы, этот род героев с сильным сознанием своей неповторимой личности, испытывают глубокую скорбь, {стр. 21} когда думают о конце жизни. Они ужасаются и трепещут перед страшной тайной смерти, однако верят в то, что человек после смерти продолжает жить, обладая благотворной силой со сверхъестественными свойствами, помогающей живым и покровительствующей родине. Эта вера находила выражение в похоронных процессиях и жертвоприношениях, в особенностях культа, в предсмертных и посмертных ритуалах, в громадных усыпальницах, как индивидуальных, так и семейных.
Религия олимпийского периода, в отличие от орфизма, рассматривает смерть как нечто отвратительное и страшное. Гомер, легендарный эпический поэт Древней Греции, полагает, что физическую смерть посылает Мойра, согласно общим законам природы. Насильственную смерть насылает на человека Кер, божество смерти и уничтожения. Внезапную и преждевременную смерть, которая похищает людей молодого возраста, посылают Аполлон и Артемида.
В гомеровской мифологии Смерть представляется братом–близнецом олимпийски невозмутимого Сна (Гипноса). Смерть точно исполняет повеления Мойры, при этом внешний вид ее не описывается. На знаменитом кратере Евфрония Смерть изображена переносящей с помощью Сна — легко, почтительно, благоговейно — тело гомеровского героя Сарпедона от стен Трои в Ликию, где его похоронят близкие [[25]].
Для грека гомеровских времен только земная жизнь имеет ценность. Смерть рассматривается как великое зло, ибо она губит человека, приводит его к страданию и лишению радостей жизни. Она бросает его в мрачный Аид, царство которого вовсе не желанно. Душа, которую Гомер представлял себе как жизненную силу, в час смерти уходит через открытую рану или через уста. Тогда тело, выполняющее роль «я» человека, умирает, душа же {стр. 22} отделяется от тела и идет в Аид [[26]]. Там она блуждает как бесплотный призрак или, вернее, как бестелесный образ, сохраняющий, однако, форму тела [[27]]. У этой души остается разум, но «αι φρένες» (реальная сущность жизни), то есть духовная сила, отсутствует [[28]].
В Аиде душа блуждает как сновидение, как неуловимая тень. Жизнь души в Аиде столь ущербна и бесполезна, что умерший герой Ахилл, исполненный тоски по земле, говорит: «Лучше б хотел я живой, как поденщик работая в поле, службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный, нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый» [[29]]. Мертвые в царстве Плутона – лишь достойные оплакивания тени. Они вопиют и плачут как бесчувственные мертвые, как «призраки измученных людей» (людей, «изможденных тяготами жизни») о радостях и наслаждениях, которых они лишились. Душа в Аиде настолько обессилена, что для того, чтобы прийти в себя, ей нужно пить нечистую кровь, которую приносят ей живые своими кровавыми жертвами. Но и таким способом она поправляется только на время; жизнь же и сознание, которые она получает, неполны [[30]]. Боги после смерти раздают награды и наказания, при этом награждают лучших из героев и наказывают лишь самых преступных и порочных из злодеев (таких как Тантал, Титий, Сизиф) [[31]].
Представления о смерти у других древних народов той же эпохи существенно не отличаются от гомеровских. Вавилоняне, например, верили, что тот, кто умер, осужден пребывать неподвижно в глубоком и непроглядном мраке подземного мира в рабстве у его владычицы. Ад {стр. 23} вавилонян подобен Аиду Гомера. Это темное место, где царит полное забытье. Праведники четко не отличаются от неправедных. Позднее вавилоняне дополнили свою веру темой воздаяний и наказаний и приняли, что только герои после смерти отправляются в страну блаженных. Поэтому их мифы и эпические поэмы пронизаны пессимистической идеей смерти, и лишь герои могут надеяться на лучшую судьбу, чем остальные смертные. Поэтому вавилоняне и не устраивали особых ритуалов для погребения умерших.
Египтяне, напротив, верили в бессмертие души и не считали, что души снова возвращаются на землю. Они также верили, что душа связана с телом после смерти. Поэтому они строили гробницы — гигантские пирамиды. Они бальзамировали тела умерших, ибо считали, что их нужно сохранить и после смерти как опору и жилище души. Таким способом обеспечивалось блаженство души после смерти. Для этой цели рядом с бальзамированным телом клали пищу и писали на стенах гробниц тексты, которые имели отношение к жизни захороненных в них.
Эти представления, мифические и наивные, свидетельствуют о том, что дохристианский мир жил в страхе перед смертью. Он жил с воспринятой от отцов верой, направленный на поиски совершенства, которого ждала и жаждала душа. Впрочем, как микенские, так и гомеровские представления о смерти не удовлетворяли греков в более позднее время. Поэтому беспокойный греческий дух стремился к более глубокому пониманию смерти, с тем, чтобы придать своим верованиям большую убедительность. Смутное верование гомеровской эпохи о воздаянии праведным и наказании лишь великих злодеев «сменяется в мидийские времена более серьезной, более чистой и твердой верой. Идеи возмездия и наказания становятся общепринятыми» [[32]].
