Иван Киреевский - Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
О новѣйшемъ состояніи Французской литературы мы скажемъ только весьма немногое, и то, можетъ быть, лишнее, потому, что словесность Французская извѣстна Русскимъ читателямъ врядъ ли не болѣе отечественной. Замѣтимъ только противоположность направленія Французскаго ума направленію мысли Нѣмецкой. Здѣсь каждый вопросъ жизни обращается въ вопросъ науки; тамъ каждая мысль науки и литературы обращается въ вопросъ жизни. Знаменитый романъ Сю отозвался не столько въ литературѣ, сколько въ обществѣ; результаты его были: переобразованіе въ устройствѣ тюрьмъ, составленіе человѣколюбивыхъ обществъ и т. п. Другой выходящій теперь романъ его, очевидно, обязанъ своимъ успѣхомъ качествамъ не литературнымъ. Бальзакъ, имѣвшій такой успѣхъ до 1830 года потому, что описывалъ господствовавшее тогда общество, — теперь почти забытъ именно по этой же причинѣ. Споръ духовенства съ университетомъ, который въ Германіи породилъ бы отвлеченныя разсужденія объ отношеніи философіи и вѣры, государства и религіи, подобно спору о Кёльнскомъ епископѣ, во Франціи возбудилъ только большее вниманіе къ настоящему состоянію народнаго воспитанія, къ характеру дѣятельности Іезуитовъ и къ современному направленію общественной образованности. Всеобщее религіозное движеніе Европы выразилось въ Германіи новыми догматическими системами, историческими и филологическими розысканіями и учеными философскими толкованіями; во Франціи, напротивъ того, оно едва ли произвело одну или двѣ замѣчательныя книги, но тѣмъ сильнѣе обнаружилось въ религіозныхъ обществахъ, въ политическихъ партіяхъ и въ миссіонерскомъ дѣйствіи духовенства на народъ. Науки естественныя, которыя достигли такого огромнаго развитія во Франціи, не смотря на то, однакоже, не только исключительно основываются на одной эмпиріи, но и въ самой полнотѣ развитія своего чуждаются спекулятивнаго интереса, заботясь преимущественно о примѣненіи къ дѣлу, о пользахъ и выгодахъ существованія, — между тѣмъ какъ въ Германіи каждый шагъ въ изученіи природы опредѣленъ съ точки философскаго воззрѣнія, включенъ въ систему и оцѣненъ не столько по своей пользѣ для жизни, сколько по отношенію своему къ умозрительнымъ началамъ.
Такимъ образомъ въ Германіи теологія и философія составляютъ въ наше время два важнѣйшіе предмета общаго вниманія, и соглашеніе ихъ есть теперь господствующая потребность Германской мысли. Во Франціи, напротивъ того, философское развитіе составляетъ не потребность, но роскошь мышленія. Существенный вопросъ настоящей минуты состоитъ тамъ въ соглашеніи религіи и общества. Писатели религіозные, вмѣсто догматическаго развитія, ищутъ дѣйствительнаго примѣненія, между тѣмъ какъ мыслители политическіе, даже не проникнутые убѣжденіемъ религіознымъ, изобрѣтаютъ убѣжденія искусственныя, стремясь достигнуть въ нихъ безусловности вѣры и ея надразумной непосредственности.
Современное и почти равносильное возбужденіе этихъ двухъ интересовъ: религіознаго и общественнаго, двухъ противоположныхъ концовъ, можетъ быть, одной разорванной мысли, — заставляетъ насъ предполагать, что участіе нынѣшней Франціи въ общемъ развитіи человѣческаго просвѣщенія, ея мѣсто въ области науки вообще, должно опредѣлиться тою особенною сферою, откуда исходятъ оба и гдѣ смыкаются въ одно эти два различныя направленія. Но какой результатъ произойдетъ отъ этого устремленія мысли? Родится ли отъ того новая наука: наука общественнаго быта, — какъ въ концѣ прошедшаго вѣка, отъ совмѣстнаго дѣйствія философскаго и общественнаго настроенія Англіи, родилась тамъ новая наука народнаго богатства? Или дѣйствіе современнаго Французскаго мышленія ограничится только измѣненіемъ нѣкоторыхъ началъ въ другихъ наукахъ? Суждено ли Франціи совершить или только предначать это измѣненіе? Отгадывать это теперь было бы пустою мечтательностью. Новое направленіе только начинаетъ, и то едва замѣтно, выказываться въ словесности, — еще несознанное въ своей особенности, еще несобранное даже въ одинъ вопросъ. Но во всякомъ случаѣ это движеніе науки во Франціи не можетъ не казаться намъ значительнѣе всѣхъ другихъ стремленій ея мышленія, и особенно любопытно видѣть, какъ оно начинаетъ выражаться въ противорѣчіи прежнимъ началамъ политической экономіи, — науки, съ предметомъ которой оно болѣе всего соприкасается. Вопросы о конкуренціи и монополіи, объ отношеніи избытка произведеній роскоши къ довольству народному, дешевизны издѣлій къ бѣдности работниковъ, государственнаго богатства къ богатству капиталистовъ, цѣнности работы къ цѣнности товара, развитія роскоши къ страданіямъ нищеты, насильственной дѣятельности къ умственному одичанію, здоровой нравственности народа къ его индустріальной образованности, — всѣ эти вопросы представляются многими въ совершенно новомъ видѣ, прямо противномъ прежнимъ воззрѣніямъ политической экономіи, и возбуждаютъ теперь заботу мыслителей. Мы не говоримъ, чтобы новыя воззрѣнія вошли уже въ науку. Для этого они еще слишкомъ незрѣлы, слишкомъ односторонни, слишкомъ проникнуты ослѣпляющимъ духомъ партіи, затемнены самодовольствомъ новорожденія. Мы видимъ, что до сихъ поръ самые новѣйшіе курсы политической экономіи составляются еще по прежнимъ началамъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ мы замѣчаемъ, что къ новымъ вопросамъ возбуждено вниманіе, и хотя не думаемъ, чтобы во Франціи могли они найти свое окончательное рѣшеніе, но не можемъ однакоже не сознаться, что ея словесности предназначено первой внести этотъ новый элементъ въ общую лабораторію человѣческаго просвѣщенія.
Это направленіе Французскаго мышленія происходитъ, кажется, изъ естественнаго развитія всей совокупности Французской образованности. Крайняя бѣдность низшихъ классовъ служила къ тому только внѣшнимъ, случайнымъ поводомъ, а не была причиною, какъ думаютъ нѣкоторые. Доказательства этому можно найти во внутренней несвязности тѣхъ воззрѣній, для которыхъ народная бѣдность была единственнымъ исходомъ, и еще болѣе въ томъ обстоятельствѣ, что бѣдность низшихъ классовъ несравненно значительнѣе въ Англіи, чѣмъ во Франціи, хотя тамъ господствующее движеніе мысли приняло совершенно другое направленіе.
Въ Англіи вопросы религіозные хотя возбуждаются положеніемъ общественнымъ, но тѣмъ не менѣе переходятъ въ споры догматическіе, какъ, напримѣръ, въ Пусеизмѣ и у его противниковъ; вопросы общественные ограничиваются мѣстными требованіями, или подымаютъ крикъ (a cry, какъ говорятъ Англичане), выставляютъ знамя какого нибудь убѣжденія, котораго значеніе заключается не въ силѣ мысли, но въ силѣ интересовъ, ему соотвѣтствующихъ и вокругъ него собирающихся.
По наружной формѣ, образъ мыслей Французовъ часто весьма сходенъ съ образомъ мыслей Англичанъ. Это сходство проистекаетъ, кажется, изъ одинаковости принятыхъ ими философскихъ системъ. Но внутренній характеръ мышленія этихъ двухъ народовъ также различенъ, какъ оба они различны отъ характера мышленія Нѣмецкаго. Нѣмецъ трудолюбиво и совѣстливо выработываетъ свое убѣжденіе изъ отвлеченныхъ выводовъ своего разума; Французъ беретъ его, незадумавшись, изъ сердечнаго сочувствія къ тому или другому мнѣнію; Англичанинъ ариѳметически разсчитываетъ свое положеніе въ обществѣ и, по итогу своихъ разсчетовъ, составляетъ свой образъ мыслей. Названія: Вигъ, Тори, Радикалъ, и всѣ безчисленные оттѣнки Англійскихъ партій выражаютъ не личную особенность человѣка, какъ во Франціи, и не систему его философскаго убѣжденія, какъ въ Германіи, но мѣсто, которое онъ занимаетъ въ государствѣ. Англичанинъ упрямъ въ своемъ мнѣніи, потому, что оно въ связи съ его общественнымъ положеніемъ; Французъ часто жертвуетъ своимъ положеніемъ для своего сердечнаго убѣжденія; а Нѣмецъ, хотя и не жертвуетъ однимъ другому, но за то мало и заботится о ихъ соглашеніи. Французская образованность движется посредствомъ развитія господствующаго мнѣнія, или моды; Англійская — посредствомъ развитія государственнаго устройства; Нѣмецкая — посредствомъ кабинетнаго мышленія. Отъ того Французъ силенъ энтузіазмомъ, Англичанинъ — характеромъ, Нѣмецъ — абстрактно-систематическою фундаментальностію.
Но чѣмъ болѣе, какъ въ наше время, сближаются словесности и личности народныя, тѣмъ болѣе изглаживаются ихъ особенности. Между писателями Англіи, пользующимися болѣе другихъ знаменитостью литературнаго успѣха, два литератора, два представителя современной словесности, совершенно противоположные въ своихъ направленіяхъ, мысляхъ, партіяхъ, цѣляхъ и воззрѣніяхъ, не смотря на то однакоже, оба, въ различныхъ видахъ, обнаруживаютъ одну истину: что пришелъ часъ, когда островитянская отдѣленность Англіи начинаетъ уже уступать всеобщности континентальнаго просвѣщенія и сливаться съ нимъ въ одно сочувствующее цѣлое. Кромѣ этого сходства, Карлиль и Дизраели не имѣютъ между собою ничего общаго. Первый носитъ глубокіе слѣды Германскихъ пристрастій. Слогъ его, наполненный, какъ говорятъ Англійскіе критики, неслыханнымъ доселѣ Германизмомъ, встрѣчаетъ во многихъ глубокое сочувствіе. Мысли его облечены въ Нѣмецкую мечтательную неопредѣленность; направленіе его выражаетъ интересъ мысли, вмѣсто Англійскаго интереса партіи. Онъ не преслѣдуетъ стараго порядка вещей, не противится движенію новаго; онъ оцѣняетъ оба, онъ любитъ оба, уважаетъ въ обоихъ органическую полноту жизни, и, самъ принадлежа къ партіи прогресса, самымъ развитіемъ ея основнаго начала уничтожаетъ исключительное стремленіе къ нововведеніямъ.
