Мария Скобцова - Избранные эссе
Более того, — не только церковный мир пылает, — все человечество находится в огне, все человечество выбилось из привычной колеи жизни, взметено вихрями, несется по неведомым дорогам, корчится в войнах, кризисах, революциях.
Могут ли сейчас охранители и блюстители продолжать только охранять и блюсти. Этого ли требует Церковь от своих верных детей. Этим ли она утолить смертельный голод мира. Это ли она может противопоставить всем вопрошаниям исстрадавшегося обезбоженного, потерявшего путь человечества. Нет, конечно.
Да и помимо таких наблюдений о внешнем мире, разве сама церковная жизнь не говорить нам, что из недр Церкви вырвался древний огонь столько веков тлевший под спудом, что сейчас церковная жизнь, окрашенная кровью мучеников, достигает невероятного напряжения, что сейчас могут и должны зазвучать пророческие голоса. А главное, что сейчас в душе каждого искреннего человека звучит требовательно и настойчиво призыв Предтечи: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное». И душа отвечает этому призыву сама, и передает его своим близким, им утешает отчаявшихся и им угрожает беспечным.
Передверующим человеческим сердцем вдруг начали тускнеть все вторичные и случайные ценности, весь благолепный покров церковной жизни, и с небывалой яркостью, с ослепительной остротой обозначились единственно до конца важные вещи. Человек, в наше страшное время почувствовал, что он стоить нагой и грешный перед лицом Бога, что он не выполнил Божественной заповеди о любви, что он не блюл землю, божье творение, что он не замечал брата своего, что он не прибегал к Божественной помощи. В нашем малом и тварном мире раскрывается для каждой души как бы отображение грядущего Страшного Суда, человечество проходить через ночь отчаянья, — хочет ли оно достигнуть нового дня, хочет ли сжечь и очистить свою грешную душу?
В такое время фарисеям нечего делать, в такое время каждая буква в законе сама начинает говорить и учить, в такое время церкви нужны другие люди и другие силы, и совершенно иной огонь.
И пусть мы понимаем и считаем естественным не только недоумение тех, кто блюл истину, но и возмущение их, и боязнь их и за истину, и за верующих и за все человечество, — как бы ни было естественно их отношение к новой жизни, возникающей в Церкви, во имя огня, который загорается во имя душ, которые расплавляются именем Христовым, во имя Церкви, ее сияния, ее пылания, во имя всех, кого ей надлежит осветить и освятить, мы должны помнить, что фарисеям и законникам сейчас не место блюсти церковное достояние.
Мы с верою должны ждать пророков, обличителей и утешителей, зажигателей человеческих душ, борцов за полновесную ничем не умаленную правду Христову, — в жизни и в учении, в храме и вне храма, везде и повсюду, потому что везде, все по праву принадлежит этой правде.
Монахиня Мария.
Журнал"Путь"№56 (1938)
Под знаком гибели
Источник - http://agios.org.ua
Не буду повторять в тысячный раз характеристики нашего времени. Всякому, кто не слеп, очевидна его гибельность, всякий, кто не глух, слышит подземные раскаты приближающегося землетрясения. Но есть в нашей эпохе одна черта, утверждение которой может показаться парадоксальным, — до такой степени, на первый взгляд, все в ней говорит об обратном. Парадокс этот заключается в том, что наша безбожная, — а не только нехристианская — эпоха, наше материалистическое, нигилистическое, лаицизированное время вместе с тем оказывается временем как бы по преимуществу христианским, как бы призванным раскрыть и утвердить христианскую тайну в мире. И точнее, — тайну христианского Апокалипсиса. Этот парадокс подтверждается не развитием каких‑либо христианских учений, не наличием крупных богословов в различных исповеданиях, не ростом экуменического движения или успехами миссионерской работы, — а самой сущностью нашей эпохи, ее гибельностью, ее какой‑то обнаженностью.
Какими идиллическими кажутся нам прошлые века истории. Как прочна и неприкосновенна была в них жизнь, — жизненный уклад, границы государств, экономический строй, образ правления, образ мышления, стройность философских систем, темп жизни, прочность профессий, налаженность семей, святость частной собственности, мощь церковных организаций и т. д. Гибель, смерть, призрачность жизни, хрупкость быта, — разве это было понятно людям последних веков? В человеческих сердцах, в народах, во всем мире царствовала полнокровная и румяная языческая жизнь. Чего же дивиться, что эта языческая жизнь проникала зачастую, — то в грубой, то в утонченнейшей форме, — и в христианское сознание? Она была госпожой.
И одинокими пророчествами, каким‑то эхом вечности звучат в этом прочном и временном голоса отдельных людей, как Достоевский и Толстой в России и такие же единицы на Западе.
Трехмерное пространство казалось ненарушимым. Законы природы преграждали все пути чудесам. Прогресс и эволюция медленно катили свой воз в гору, к общедоступному счастью, к точно вымеренной справедливости, к трезвому и расчетливому братству человечества.
Но вот в наших домах зашатались и упали стены, а за ними оказались не привычные улицы привычных городов, но какой‑то необъятный пустырь, по которому разгуливают все ветра вселенной. Жизнь оказалась короткой, непрочной и не очень дорого стоящей. Границы государств покоробились и сместились. Законы рухнули. На человеческую душу нахлынул первобытный хаос. Вместо крепкой, нормальной, самоуверенной жизни в нашу судьбу ворвалась смерть.
Смерть сделала нас дальнозорче и прозорливее. Смерть стерла все узоры причудливых рисунков жизни и заменила их простым, точным и единственным рисунком креста. Человечество, просыпаясь и оглядываясь, с удивлением и недоумением увидело, что оно находится на Голгофе. И Голгофа постепенно становится единственным местом, на котором может быть человеческая душа. Все остальное или обличено или обличается. Все остальное просто как‑то не достаточно серьезно, не питательно, не реально, призрачно.
Эпоха, когда человечество стоит у подножия креста, эпоха, когда человечество дышит страданием, когда в каждой человеческой душе образ Божий унижен, заушен, оплеван и распят, — это ли не по преимуществу христианская эпоха? Есть времена, когда можно быть глухим и слепым. Сейчас человек не может не видеть и не слышать.
Бедное язычество чувствует, как сгорают его рукотворные идолы, оно напрягает последние силы, воздвигает новых божков. Но никто не хочет обманываться их призрачной мощью. И нету ли в этом возрождаемом явно язычестве еще одного доказательства того, что наше время по существу своему пропитано духом христианства? Когда, несмотря на христианское обличие, мир был полон языческих чувств, настроений, верований, язычество не проявляло себя, оно довольствовалось внутренней победой над христианством и прятало свои знамена и лозунги. Теперь же, когда, вопреки даже воле объязыченных душ, все заставляет их взглянуть в глаза христианской вечности, увидать свершающийся Апокалипсис, — язычество сбрасывает личину, язычество заверяет, что оно не умирало на всем протяжении христианской истории, язычество объявляет открытый бой христианству.
Так вещи становятся на места. Кончился сон, в котором все было обманно и противоестественно. Наступает трезвое утро. Кто знает, — быть может, последнее утро в истории человечества, и кто сейчас не проснется, тому уж не будет времени просыпаться.
Мучительное, пытающее, блаженное, освобождающее утро. В его свете ясно виден вознесенный над миром крест. Человек распинается на кресте. Это ли не христианская эпоха?
Иллюзии сгорают. Сгорают языческие боги. Как мал перечень того, что остается. Остается Бог, жизнь, смерть, любовь и простая, честная правда. Все остальное сгорает. И как часто этот пожар пронзает своим огнем самые недра нашего существа, выжигая вросшие в них языческие навыки и верования, как часто это происходит там, где этого всего труднее ждать.
В прочном языческом мире вчерашнего дня и христианское сознание испытывало на себе огромное влияние всей окружающей языческой атмосферы. Веками тянулся медленный процесс угашения огня, окостенения духа, оплотнения порывов. Крепкий, плотяной, полуязыческий быт внедрялся в христианскую Церковь, ритуал являлся мертвым регистратором давно забытых порывов. Основной вопрос тут не только во внешних вещах. Основной вопрос в гораздо более тонких и глубоких соблазнах, которые насквозь пронзили христианское сознание, врезались в самый центр христианства, разложили его человеческую сердцевину.
Мне хочется привести один самый поражающий пример. Я буду говорить о монашестве, области как будто наименее доступной для языческих влияний, наиболее замкнутой, наиболее сильно живущей традициями самых напряженно–христианских веков.
