Мария Скобцова - Избранные эссе
Огонь сошел в мир. Слово Божие воплотилось. Бог стал человеком. Не даром и не случайно этому чуду, этому исполнению обетований противостали именно те, кто были блюстителями обетований, чаяний, заветов. Началась борьба законников с тем, что превышало закон, субботы с Сыном человеческим. Он, пьющий и ядущий с мытарями и грешниками, он, исцеляющий в субботу, Он, говорящий о трехдневном восстановлении разрушенного храма, —развене должен был Он показаться им самим страшным нарушителем положенного, традиционного, привычно–спасительного. И они восстали на Него во имя своей вековой правды. Если они не видели в Нем Мессии, то и не могли чувствовать себя сынами чертога брачного, а стало быть не могли жить по духу и силе брачного чертога.
Огонь сошел в мир. Человеческие сердца расплавились. На путях к Воскресению стал Голгофский крест. Казалось бы, чтоте, кто распинал Его, кто предал Его, оказались по ту сторону, в ветхом, дряхлом, уступающем и отступающем Завете. А по эту сторону с Ним, остались новозаветные, огненные, взявшие крест на свои плечи, освященные и преображенные тайной воскресения, — на веки, до конца мира члены Церкви Его, которую и ад не одолеет, причастные к вечной жизни здесь, в своих земных днях.
На самом же деле в христианстве сохранились все силы, действовавшие в Ветхом Завете. Та же жестоковыйная, безразличная, удобопревратная толпа, те же блюстители закона, уже нового, Его закона, христианские книжники, фарисеи, законники, и еще, — те же побиваемые камнями пророки, юродивые, не укладывающиеся в рамки закона, беззаконники для тех, кто подзаконен.
Собственно вся история христианства есть история тушения и вновь возжигания огня. Так эта история развивается в каждой отдельной душе, так она протекает в мировом пространстве. Мы знаем холод и мертвенность целых христианских эпох, мы знаем вспыхивающие и разрастающиеся огни подлинного христианского благовествования. Мы знаем, как чередуются книжники и фарисеи с начинателями новых путей, — их время, — с широкой волной мученичества, подвижничества, исповедничества, покаяния и очищения. И опять‑таки по справедливости надо сказать, что значение фарисейства в христианстве не исчерпывается только тушением огня, замораживанием и умерщвлением живого и пламенного, — они действительно и подлинно охраняют, берегут, консервируют, проносят драгоценный ларец христианских сокровищ через теснины мертвых и самодовольных эпох. В этом смысле не обывателю, не представителю таких мертвых эпох нападать на них, — они праведно защищают христианство от вечно пребывающего в мире язычества, культа мелких страстей, предрассудков, культа самых разнообразных идолов, тельцов из разных металлов, — железного тельца государственной мощи, золотого тельцы экономического благосостояния и т. д.
Но наряду с этим они стараются оградить церковь и от подлинного христианского горения, от всякого огня вообще, они только берегут свою святыню и не дают никому питаться ею.
Оценка пользы и значения для Церкви фарисейства зависит главным образом от той эпохи, в которую они живут. Поэтому она сильно меняется, подвергаясь очень значительным колебаниям.
Мы сейчас стоим в начале некой новой церковной эпохи. Многое в ее характеристике стало уже ясным. Из этого ясного мы можем расценивать, что Церкви нужно в данную минуту, что способствует ее росту и пламенности, и что, наоборот, ей сейчас вредно. Помимо непосредственного ощущения данной эпохи мы можем и должны в наших оценках определить ее отличие от эпохи предшествующей, — это дает нам возможность видеть то новое, чего от нас требует Церковь, и то, от чего мы должны сейчас освобождаться, чтобы ей этим старым и даже устаревшим не повредить.
Предыдущая церковная эпоха занимала собой около двухсот лет Петровского периода.
Если мы всмотримся вовсе видоизменения, произведенные Петровской эпохой в жизни Церкви, то выясним, что самое правильное было бы их характеризовать, как попыткунекоторой постепенной протестантизации Церкви. В известном смысле Православие в Петровские дни переживало то, что католичество в дни Лютера, — разница только в том, что этот процесс никогда не достигал такого напряжения, как на Западе, никогда не разрывал тела церковного. Он был ослаблен, локализирован, подведен под обязательность православных догматов. С другой стороны он не носил характера и подлинно–религиозных исканий, как западный протестантизм. Петровские церковные реформаторы меньше всего были религиозными реформаторами. Они сами себя не чувствовали ни пророками, ни святыми, — они лаицизировали, обмирщали Церковь, отнимали из ее ведения мир, и загоняли ее огонь в пустыню, в леса, в скиты, в далекие, уединенные монастыри.
Не надо закрывать глаз на то, что они многого добились. Синодальное православие во внешних, формальных своих проявлениях действительно стало одним из ведомств великого Российского государства. Иерархия, украшенная государственными орденами и лентами, зачастую имела психологию крупной императорской бюрократии. Не стоить перечислять бесконечных фактов, говорящих о таком обмирщании православия в XVIII и XIX веках. Можно сказать только, что именно оно привело к отпадению всей ищущей культурной части русского народа, — русской интеллигенции, — от Церкви.
Если бы вся Церковь стала тем, чем она была на поверхности, чем она себя проявляла в общей государственной и народной жизни, то постепенно ее значение могло быть совершенно умалено, и ни о каком новом возрождении не приходилось бы и говорить. На поверхности действовали вовсе не книжники и фарисеи, не блюдущие букву законники, а разной степени добросовестности обер–прокуроры и чиновники, как духовного, так и светского звания. Они предали в самом начале Российское патриаршество, они предавали не только быть, традиции, обычаи православной России, они предавали и самый дух православия.
Но у Церкви этого периода были и свои праведники, благодаря которым она могла как то подготовиться к ожидающим ее испытаниям. Они действительно сохранили церковные сокровища под спудом, под покровом официального церковного ведомства.
Были в первую очередь святые. Правда, их количество не особенно велико, два последних века в этом смысле были гораздо более скудны святостью, чем все предшествующие века православия в России. Но святость была и не могла не быть, святость всегда есть в Церкви, она как бы составляет сердце церковной жизни. В этом смысле явление святого не есть нечто, что характеризует данную эпоху церковной жизни, — оно характеризует церковную жизнь вообще.
Характерная же и особая праведность Петровского периода конечно носила черты фарисейской, законнической и книжнической религиозности. Это естественно, потому что само время требовало от людей в первую очередь блюдения старого огня, бережения прежней святыни, охранения опыта отцов и праотцов, как бы стережения скинии завета. Мир, внешний мир, расхищал и расточал церковные богатства духа, обмирщал человеческое сердце, учил совсем иным построениям миросозерцания и мироощущения. И не только мир оборачивался таким чуждым и непривычным обликом, — в самой Церкви все громче и громче раздавались новые голоса, в самой Церкви все труднее становилось оберегать церковную святыню. Понятно поэтому возникновение такой охранительной, оберегающей праведности этого периода. Она была действительно внутренне неизбежна и чрезвычайно полезна для церковного будущего. Какой бы облик не принимал Синод, как бы ни развивался победоносно процесс обмирщания Церкви, за ним притаились все церковные клады, строго оберегаемые, ждущие какого‑то своего дня, чтобы вновь засиять миру, чтобы вновь от себя низвести огонь в сердца нового поколения русского народа.
Надо быть справедливым. Охранители действительно доохранили, книжники защитили каждую букву, законники передавали заповеди в неприкосновенности, фарисеи соблюли праведность незапятнанной. Им церковная жизнь многим обязана.
Но Петровская Церковная эпоха кончилась. В России было восстановлено патриаршество, символ начала новой жизни в Церкви. После многих сотен лет вновь началось гонение на христианство в таких размерах, которых пожалуй не знала первохристианская Церковь. Гонения эти не только физически уничтожили верующих, — они отравляли и отравляют всю народную душу, они воспитывают целые поколения в полном неведении о Христе. Церковная жизнь поколебалась, верность Церкви не дается от самого рождения, как некий само (Собою разумеющийся факт, а завоевывается страшными духовными потрясениями и кризисами. Ничего устоявшегося, привычного, бытового, общеобязательного нет, — все шатается, все трещит, возникают какие то новые вопросы, мир обращается к церкви, прося ее ответить на то, чем она уже веками не занималась.
