Сельский Священник - Записки сельского священника
И, действительно, случалось, что утром такие старухи приходили пешком в церковь, вёрст пять или восемь. Часа полтора проездишь. В пять часов нужно служить утреню. Окоченевший, зимой, идёшь из церкви домой, а там уже ждёт тебя мужик опять в деревню. Приедешь, пробежишь по комнатам раз 50, — и к обедне. А там: молебны, похороны, крестины и проч., и маешься до одурения.
Однажды приезжают за мною ночью два мужика-братья и просят ехать к ним в деревню приобщить отца их, убитого мужиком. Поедем, говорят, батюшка поскорее! Не знай застанешь, не знай нет, — уж больно избили его.
Ночь была страшно тёмная, летом. Вхожу в избу: горит огонёк, в избе полумрак; среди пола, на войлоке, лежит здоровенный мужичище; сам он, подушонка и войлок в крови. Над мужиком, на лавке, сидит женщина — сноха. Я вошёл и она стала толкать его в плечо: «Батюшка, батюшка! Вставай, батюшка-кормилец, священник приехал!» Мужик молчит. Я вижу, что он едва жив, без чувств, и, не желая беспокоить его, говорю снохе: не беспокой его, я сяду и подожду, когда он придёт в себя.
— Нет, он проснётся!
И опять начала толкать. Раз пять я останавливал её, а она, всё-таки, своё, — толкает. Наконец, мужик очнулся и, не поднимаясь сам, поднял руку и промычал: «А! батюшка? Где он? Причасти меня! Я его!» — да и хватил по-русски...
Я к детям: он пьян?
— Малость есть.
— Как же вы смеете возить меня, беспокоить, к пьяному?
— Да уж больно избили его. Было бы тебе известно, коль не станешь причащать.
Утром я велел прислать к себе старосту. Оказалось, что мужик этот очень богатый житель дер. Кувыки, Ермил Фёдоров Питерский, был выбран в волостные, «добросовестные», и, как начальство, требовал, чтобы все, встречающиеся с ним, издалека скидали перед ним шапки. Как только кто не скидал, сажен за 10, шапки, то он, как здоровенный мужичина, колотил каждого изо всех своих сил. Случилось, что с ним встретился такой же дуб, как и он, но только моложе. Питерский ударил его, а тот и ну его по-своему, да и задал ему... Питерский послал за мной, чтоб я приобщил его, чтоб ему можно было подать прошение, что его избили до того, что он умирал. Подобные случаи у нас не редкость и ныне: зовут в деревню к больному, а больной: «Батюшка! Было бы тебе известно, меня избили. Причасти!»
— Где избили, в кабаке?
— Да, признаться, так. Как бы не умереть, причасти, я подам просьбу.
Что ж? Побранишь, да и только. Но от этого не легче. Время отнято, а завтра пришлёт другой пьяница.
Нас могут укорять, что мы не внушаем о значении и важности таинства причащения. Но мы внушаем, насколько можем, да ничего не поделаешь. Ведь это всё то же, что иной департаментский чиновник: ходит именно только в ту церковь, в которую ездит жена директора; кладёт поклоны именно в тот момент, когда молится она; в публичных собраниях бывает именно там, где бывает она; на столе у себя держит именно ту газетку, какую читает директор. Он хорошо сознаёт, что он подличает, а, всё-таки, думает: не мешает подслужиться, авось обратят внимание. Чиновник чрез подличанье хочет вылезть в люди, а мужик — спить полуведёрную. Человек везде одинаков.
Однажды ночью привозят меня в один дом. Вхожу, мужик выгоняет из избы ягнят. Спрашиваю: «Кто же больной у вас?»
— Да, видно, я, кормилец.
— Но ведь ты здоров, зачем же ночью беспокоить меня? Приобщиться мог бы ты и днём, если желаешь.
«Какие у меня ребята-то, кормилец, дай им Бог до́бро здоровье; не то, что у кума Фёдора! Его, вот-этта, чуть-было большак не прибил. До старосты доходил. Тот: я, говорит, тебя!... А я вот только сказал, что что-то неможется, не съездить ли за попом, а они и поехали. Дай им Бог до́бро здоровье, почитают меня, старика». И пошёл, пошёл старик хвалить своих ребят!... Я ему: «Нужно и меня пожалеть, вас у меня не одна тысяча, нужно и мне дать покой...» А он: «дай Бог им до́бро здоровье! Только и промолол, а они: «не съездить ли?» И пьют они у меня мало. Вот-этта...» И пошёл!
Такие случаи у нас беспрестанно. Поставь каждый себя на нашем месте: достанет ли у кого терпения и нравственной силы: вставать ночью, ездить и ходить во всякую погоду и часто попусту, бросать свои занятия, перерывать их на самых важных пунктах; бросать перо, на половину не выразивши мысли; бросать книгу, не дочитавши десятка строк; бросать хозяйство — покос, жнитво, молотьбу и проч. с прямым ущербом для хозяйства; безотговорочно ездить в зной, пыль, бурю, дождь, снег, метель, — бросать и занятия и отдых и — за ничто, без всякого вознаграждения! Ну, потрудитесь представить себя на нашем месте! Поверьте, что у вас не хватило бы терпения и на один месяц.
Но я заговорился, и прошу извинения у читателя.
Того, чем переполнена наша жизнь, ничего подобного у ксензов и пасторов нет. Неотрываемые от своих домашних или кабинетных занятий, при достаточном материальном обеспечении, при участии в этом обеспечении начальства и при крайнем вымогательстве, они живут покойно и молчат. О нас же со стороны не заботится ровно никто, а таких вымогательств, на какие указал я, делать мы не можем. От того мы и бедны, от того мы и вопим. Мы вызываем общественное сочувствие, но голос наш, — или голос в пустыне, или отвечают нам в роде того: «Да ведь вы и тупы, и глупы, и безнравственны, и ещё есть, тоже, про́сите! Смотрите, как пасторы и ксензы сумели поставить себя! Вот что значит быть умным-то!» Общество не хочет видеть, почему молчат они, и ставит их нам в укор. Мы желали бы, чтобы нас сравняли с ними; но в чём? Чтобы правительство, как и контора иностранных поселенцев, приняли участие в обеспечении нас. Мы довольны были бы немногим; но желали бы, чтоб за теми лотками и решетами, которые получаем мы теперь, мы не ездили сами и псаломщики наши не ходили по дворам с мешком на плечах.
«Почему не жалуются на своё положение муллы?»
Муллы у нас все — народ торговый. Это первое. Второе: в Крыму они получают 10% всего дохода: они берут десятую овцу, десятого телёнка, десятый сноп, десятый стог сена, десятый пуд фруктов и под. Мне лично известны некоторые крупные крымские землевладельцы, и кроме того, крупным землевладельцем в Крыму мой зять. Все они с радостью отдают свои степи в аренду из десятой части урожая. Мулла же получает эту десятую часть ни за что. И ещё бы кричать ему, что ему жить нечем! В нашей губернии татар, тоже, множество. И муллы, кроме отсыпного хлеба и живности всякого рода, получают 10% с каждого калыма. Жених платит за невесту, положим, 300 р. Из них получает мулла 30 р. Слыханное ли дело у нас, чтобы за свадьбу дали духовенству 30 р.? Если б городскому нашему духовенству давали не 10%, а только 1%–2% с приданого невест, то, наверное, оно согласно было бы не брать ничего ни за какие требы. Я говорил, что нам желательно было бы, чтоб нас сравняли с муллами. Это, конечно, не в десятой части доходов и не в 10% с приданого, а именно в том, чтоб нам не вымаливать себе пропитание по дворам, с лукошком или мешком в руках.
XXI.
Другая из уважаемых и распространённых газет, рассуждая о духовенстве, говорит, что «улучшать быта духовенства и не следует по той причине, что оно сделается тогда ещё безнравственнее и сопьётся совсем. Мужик, говорит она, разбогатевши, делается непременно пьяницей».
Но, во-первых, разбогатевший мужик пьяницей не делается. От того-то он, между прочим, и богат, что он не пьёт. Если же и пьёт, то в известное время, и дело своё не забывает. Пьянствуют преимущественно люди бедные. В этом поверьте опять нам, живущим между мужиками. Во-вторых, на каком основании сравнивать нас с мужиками, если б даже мужики и делались пьяницами, разбогатевши? Почему не говорилось и не говорится этого о чиновниках, когда увеличивают им оклады жалованья? Неужто чиновники, с увеличением оклада жалованья, все поделались пьяницами? Неужто писец, сделавшись столоначальником, с увеличением жалованья, делается пьяницей? Столоначальник, сделавшись начальником отделения, делается пьяницей ещё горчайшим? Начальник отделения, сделавшись вице-директором, делается ещё худшим? Что такое министр, после этого? Если б нам и дали жалованье, то какие-такие капиталы дали бы нам, чтобы мы их и не видывали, и не имели в руках своих; что они вскружили бы нам головы и мы перебесились бы? Если б нам и дали жалованье, то дали бы самое скромное. Одним оно улучшило бы содержание; для других оно сравнялось бы с тем, что они получают теперь; для третьих же оно было бы, может быть, в четыре-пять раз менее того, что они получают теперь. Между тем платёж за требы прекратился бы. Стало быть, многие потеряли бы многое, и они остались бы крайне недовольны. В нашей губернии есть церкви, которые продают свеч более 100 пудов в год, и есть такие, где не продаётся и полпуда. Есть священники, которые получают не более 50 р. в год; но есть и такие, которые получают более 3000. И эти трёхтысячные отнюдь не пьяницы, и дайте им какие угодно капиталы, — головы им не вскружите, пьяницами они не будут. Наши епископы и теперь не пьяницы, не были они пьяницами и тогда, когда владели вотчинами и брали с духовенства оброки.
