Сельский Священник - Записки сельского священника
Со своей стороны мы скажем, что это не единственный случай. Так поступают попы и начётчики всех старообрядческих сект. Нам лично известно множество подобных случаев. Бывает ли так у нас — православных? Никогда и нигде! Бывают и у нас и припрашиванья, и даже вымогательства; об этом мы уже писали, — но копеечные. Дело нашего служения мы настолько почитаем великим и святым, что и этого — копеечного домогательства хотелось бы избегнуть.
«Почему не ропщут на своё положение ксензы и пасторы?»
В немецких колониях наших ксензы и пасторы получают из управления государственными имуществами почти такое же жалованье, как и мы, именно: ксензы по 171 р. 10 к., пасторы по 142 р. 90 к. в год. Но в саратовских колониях, ещё в начале поселений, контора иностранных поселенцев распорядилась, чтобы и пасторы, и ксензы имели от обществ хорошие квартиры, отопление, жалованье и зерновой хлеб... Ни ксензы и ни пасторы сами знать не хотят ничего: дома стоятся, ремонтируются, отапливаются, а также собирается хлеб и привозится на дом по распоряжению сельских властей. Поэтому всякий ксенз и пастор может заниматься своими обязанностями безотрывочно и вести себя с достоинством. С того времени и до сих пор все они обеспечены с избытком.
Сами колонисты заняли лучшие места по Волге и близ неё. Поволжские немцы, — это, как клопы в ином доме, где есть они: где трещинки, там и клоп. Так и у нас по Приволжью: где тёпленькое местечко, — тут и немец; а о лучших местах и говорить нечего, — они все за немцами. При всех удобствах и обилии земли, они не платили никаких повинностей, — ни денежной и ни воинской, — они жили и просвещали нас: вырубали леса у соседей — русских мужичков, отхватывали пахотную землю, косили их луга, и вытравливали своим скотом их посевы, снимали у помещиков мукомольные мельницы, строили свои, и грабили мужичка-помольца; поступали в управляющие имениями, арендовали имения и свободные казённые земельные участки, — и мужика душили. При таком положении дать обеспеченное содержание ксензу или пастору для них не стоило ничего. Однако ж, не смотря на это, в положении ксензов и пасторов принимала деятельное участие контора иностранных поселенцев: без полного обеспечения духовенства не позволялось строить кирок и костёлов; в случае неплатежа жалованья или неисправного сбора хлеба контора делала распоряжения.
Очень недавно ещё, что немецкие колонисты сравнены в правах с русскими, но перемена, в их быту, страшна: купцы, ремесленники и промышленники остались тем же, чем они были, но крестьяне-земледельцы беднеют с каждым, кажется, днём. Колонисты-немцы, как земледельцы, — народ самый плохой: где немцы снимали землю и сеяли хлеб, там земля проросла пыреем и бурьяном, и русский мужичок, после немца, сеет только в крайности. Лошадёночки плохенькие, плужишки дрянь, рук, как следует, приложить лень, — и ковыряет кое-как. Боронят, — так смотреть смех: иной мужичина, раза в четыре здоровее своей лошади, запряжёт её в борону да и залезет верхом. Лошадёночка чуть не падает, его ноги чуть не волочатся, — а он сидит себе и глубокомысленно тянет свою люльку. Нищие у нас теперь, преимущественно, немцы. Если они не примутся за работу, как следует, то бо́льшая часть обеднеет очень скоро, и обеднеет хуже всякого русского мужика. По ходу дела можно заключить, что немцы обеднеют. Тогда закричат и умники наши, — ксензы и пасторы, и закричат громче нашего. Однако ж теперь, не смотря на своё обеднение, духовенству они платят так же, как и прежде, кроме, разумеется, нищих. Платить вошло уже у них в обычай; и вековые обычаи веками и уничтожаются, тем более, что сами пасторы и ксензы поддерживают свои доходы такими средствами, каких мы, православные, употреблять не можем. Вот пример: между двумя деревнями моего прихода, Александровской и Владимирской, на казённом участке, арендуемом купцом Ткаченко, есть немецкий посёлок, дворов в 15. Ныне летом (1880 г.), по случаю бездождия, я молебствовал в одной из своих деревень. К нашему молебну пришли все немцы-лютеряне: мужчины, женщины и дети. После молебна мне нужно было идти через немецкую деревушку. Женщины и девушки ушли от меня вперёд, сажен за 50, и тихонько запели. Я догнал их. Мужчины видят, что я слушаю пение, обрадовались, ободрились, подошли к женщинам и стали петь. Потом встали все на колени и долго молились, поднявши руки к верху. Я стоял без шляпы и смотрел. После молитвы все они окружили меня и, со слезами на глазах, говорили мне: «Вы молитесь со своими прихожанами, а наш пастор не едет к нам вот уже три года. Чтобы приехать, он просит с нас 15 руб. А мы, вы знаете, люди бедные, где взять нам 15 руб.? Родятся ребята, умирают, никто не приобщался уже три года, а некоторые и больше, — а он не едет, да и только!» Такого вымогательства в русском православном духовенстве вы не встретите нигде, в этом мы ручаемся чем угодно! Без крещения, молитвы, приобщения брошена целая деревня, — и ничего, как будто так и быть должно. Про вымогательство пасторов и ксензов литература ни слова. Но сделай что-нибудь только подобное мы: не поезжай к больному ночью в слякоть, метель, дождь, в деревню, хоть только одни раз, или спроси за поездку 10 коп., — и завопят против нас на все голоса! Спроси мы, за поездку, за 15–20 вёрст, в слякоть ночью, что у нас не редкость, 5–10 коп., беда: все закричат, что попы и жадны, и бессовестны и проч.! Нас зовут, и мы ездим всюду и во всякую погоду, безоговорочно, молча, не трубя про свои труды и лишения. Как нас ни поноси общество, какие клички нам ни давай, какие анекдоты ни сочиняй про нас, но кто всмотрится в нашу жизнь беспристрастно, то увидит, что бескорыстнее большинства православного духовенства нет никого. Хвалить и защищать духовенство мне решительно нет надобности. Я говорю только то, что есть на самом деле и желал бы, чтобы мои слова были проверены теми, кого они интересуют, особенно теми, кто видит в нас одно только дурное.
Случается так: в час ночи ложишься или собираешься ложиться спать; вдруг слышишь: бросились собаки. Значит, что кто-нибудь у ворот есть чужой. Оказывается, что приехал крестьянин звать к больному, в страшную метель или проливной дождь.
— Что ты, спрашиваешь, приехал в такую пору?
— Да матушке принеможилось.
— Давно ли она больна?
— Охает-то она недели три, да теперь говорит: «Ступай за попом, под сердце подкатило, как бы не умереть».
Едешь. Оказывается, что она преспокойно сидит на лавке, в переднем углу наряжена и здоровее тебя.
— Зачем ты в этакую пору прислала за мной? Ведь ты здорова?
— Како́, батюшка, здорова! Третью неделю и на улицу не выхожу. Ныне весь день маковой росинки и в роту не было. Исповедуй, кормилец!
— А приобщиться желаешь?
— Как же, кормилец, желаю; только ты теперь исповедуй, а причаститься-то я завтра, Бог даст, приду в церковь к обедне. Там ты, кормилец, и причасти меня.
— Так ты и пришла бы завтра в церковь, там и исповедалась бы, чем таскать меня ночью, в такую непогодь.
— Да оно дома-то исповедываться как-то лучше, слабодней. А там коли тебе говорить с нами? Я для тебя же! Да и из шести недель-то не хочется выдти: нынешний денёк, как раз, шесть недель, как я исповедывалась.
И, действительно, случалось, что утром такие старухи приходили пешком в церковь, вёрст пять или восемь. Часа полтора проездишь. В пять часов нужно служить утреню. Окоченевший, зимой, идёшь из церкви домой, а там уже ждёт тебя мужик опять в деревню. Приедешь, пробежишь по комнатам раз 50, — и к обедне. А там: молебны, похороны, крестины и проч., и маешься до одурения.
Однажды приезжают за мною ночью два мужика-братья и просят ехать к ним в деревню приобщить отца их, убитого мужиком. Поедем, говорят, батюшка поскорее! Не знай застанешь, не знай нет, — уж больно избили его.
Ночь была страшно тёмная, летом. Вхожу в избу: горит огонёк, в избе полумрак; среди пола, на войлоке, лежит здоровенный мужичище; сам он, подушонка и войлок в крови. Над мужиком, на лавке, сидит женщина — сноха. Я вошёл и она стала толкать его в плечо: «Батюшка, батюшка! Вставай, батюшка-кормилец, священник приехал!» Мужик молчит. Я вижу, что он едва жив, без чувств, и, не желая беспокоить его, говорю снохе: не беспокой его, я сяду и подожду, когда он придёт в себя.
— Нет, он проснётся!
И опять начала толкать. Раз пять я останавливал её, а она, всё-таки, своё, — толкает. Наконец, мужик очнулся и, не поднимаясь сам, поднял руку и промычал: «А! батюшка? Где он? Причасти меня! Я его!» — да и хватил по-русски...
Я к детям: он пьян?
— Малость есть.
— Как же вы смеете возить меня, беспокоить, к пьяному?
— Да уж больно избили его. Было бы тебе известно, коль не станешь причащать.
Утром я велел прислать к себе старосту. Оказалось, что мужик этот очень богатый житель дер. Кувыки, Ермил Фёдоров Питерский, был выбран в волостные, «добросовестные», и, как начальство, требовал, чтобы все, встречающиеся с ним, издалека скидали перед ним шапки. Как только кто не скидал, сажен за 10, шапки, то он, как здоровенный мужичина, колотил каждого изо всех своих сил. Случилось, что с ним встретился такой же дуб, как и он, но только моложе. Питерский ударил его, а тот и ну его по-своему, да и задал ему... Питерский послал за мной, чтоб я приобщил его, чтоб ему можно было подать прошение, что его избили до того, что он умирал. Подобные случаи у нас не редкость и ныне: зовут в деревню к больному, а больной: «Батюшка! Было бы тебе известно, меня избили. Причасти!»
