Исидор Пелусиот - Письма
А если ты почитаешь сие за человеческие только рассуждения, то попытаюсь уверить тебя Божественным Словом. Что было мерзостнее Валаама? Однако же язык его употреблен Богом для благословений. Что сквернее Каиафы? Однако же он пророчествовал, и благодать касалась его языка, но не касалась сердца. Если же хочешь узнать нечто более необычайное, то, при помощи ворона, птицы нечистой, питал Бог небошественного Илию. Посему не сомневайся, если и посредством некиих грешных иереев (ибо не надлежит, да это и несправедливо, обвинять всех) подаются Божественные и преестественные дарования.
538. Зосиме.
Крайне дивлюсь, что не примером каким вынужденный и не в надежде иметь себе подражателя (не дай Бог, чтобы и впал кто в такую пропасть, но лучше бы и тебе выйти из гибельного сего упоения!) порицаешь ты иереев, украшенных добродетелями и изобилующих духовными преуспеяниями, думая в осмеянии других найти оправдание собственным своим делам.
Но невозможно это, невозможно, наилучший; напротив того: и от людей навлечешь на себя этим осмеяние и осуждение, и от Бога потерпишь многие наказания и за то, что возлюбил порок, и за то, что обесчестил добродетель, и за то, что порицал ее питомцев, и за то, что, наругавшись над священством, оскорбил самую большую часть людей, чтобы не сказать всех. Именно же тех, которые, будучи соблазнены тобою, подумали, будто бы причинен вред залогам спасения, подаваемым в таинствах. Посему, чтобы избавиться тебе от всех этих зол, о чем и молюсь, познай себя самого.
539. Епископу Аравиану.
О том, каков должен быть наилучший иерей.
Держись той мысли, что должно тебе не только не подлежать упреку, но и заслужить многие похвалы. Ибо первое свойственно кому бы то ни было, а последнее — достигшим верха добродетели.
540. Диакону Евдемону.
О довольстве малым.
Поскольку в естестве нашем, при множестве нужд, самая великая — нужда чрева, потому что, предписывая нам многое, всего меньше соглашается она покориться разуму, то будем удерживать самоуправство чрева рассудком и неукротимое ухищримся сделать ручным. Достигнем же сего, если нужду станем удовлетворять потребным и неумеренность сокращать тем, что будем довольствоваться малым.
541. Зосиме.
О Суде.
То, что ты, наилучший, не понес еще наказания, кончится не тем, что не будешь наказан, но тем, что понесешь жесточайшее наказание, если не откажешься от своих мыслей, и за все понесенные тобою поражения не вознаградишь победою.
542. Грамматику Офелию.
Доказательством того, что язык досточтимого Иоанна, красота его мыслей и изобилие доводов приводили в изумление — не говорю о других, это, может быть, для многих и неважно, — но самого Ливания, всеми прославляемого за красноречие, служит послание, в котором последний ублажает не только еще юного Иоанна, способного так говорить, но и восхваленных им, притом даже царей, за то, что был у них такой хвалитель. Вот самое послание: «Ливаний — Иоанну. Получив твое многозначащее и прекрасное слово, читал его тем, которые и сами творцы слов, и не нашлось из них ни одного, кто бы усидел на месте, не восклицая и не делая всего, свойственного изумленным. Посему, рад я, что, показывая искусство, известное в судах, присовокупляешь и доказательность, и ублажаю, как тебя, способного так хвалить, так и приобретших себе такого хвалителя, то есть, и отца: даровавшего сыновьям царство, и сыновей, принявших его». — Вот что написал Ливаний. По мнению же Плутарха, истинный аттицизм состоит в ясности и плавности. Так, по словам его, говорили риторы.
Но Горгий Леонтинский первый в гражданские речи внес эту болезнь, возлюбив высокое и иносказательное даже во вред ясности. Болезнь сия, говорят, коснулась и чудного Платона. Посему, если надлежит — что и необходимо — поверить в этом Плутарху, то пред всеми другими преимуществует досточтимый Иоанн, усвоивший себе аттическую речь и говоривший с такою ясностью, какая, не знаю, была ли у кого другого.
543. Пресвитеру Евстафию.
О воскресении.
Учение о воскресении тел, сказал ты, осмеяно Еллинами, как невозможное. Итак, поскольку отвергают они Священные Писания, надобно из умозаключений и ряда доказательств составить такое слово, которое невольно приводило бы нас к ясному уразумению сего учения.
Посему, если они мудры, пусть рассудят, что говорят философы. А философы, утверждая, что телесная сущность состоит из четырех стихий, считают ее изменяемою, так как стихии удобно переходят одна в другую, сгустившись и по тяжести оседая к низу. Огонь делается воздухом, воздух — водою, вода — землею, и, обратно утончаясь, земля делается водою, вода — воздухом, воздух — огнем.
Посему, что же невероятного в наших словах, если говорим, что это тело, которое ныне всего более содержит в себе земли, утончившись, сделается эфирным и духовным? Ибо утверждаем, что воскреснет оно не таким же, но приведенным в лучшее состояние, и как бы в горниле отложившим всякое тление и все немощи. Итак, если они мудры, то пусть, рассудив об этом, оставят неверие.
А если, и с словесными науками будучи незнакомы, и в диалектическом упражнении неискусны, спрашивают они, что значит это или подобное тому, то пусть слово наше идет иным путем, посредством примеров указуя истину и невеждам. И для ясности того, о чем у нас речь, употребив пример более грубый, скажем: как золотоносная порода, принимая в себя воду, делается грязью, а если побудет в общении с огнем, сделается золотом, и уже перестанет быть подверженною тому, что терпела прежде, так и тело, вступив в общение с бессмертием и нетлением, будет непреодолимо и недоступно всем тем страданиям, которыми удобопреодолимо ныне. А если с благопризнательностью размыслят и о силе Того, Кто сотворил тело из ничего, то не будут иметь нужды в рассуждениях, подобных сказанным. Ибо Сотворивший не сущее тем паче воскресит то, что было приведено в бытие.
544. Пресвитеру Зосиме.
Если бы возможно было и по смерти брать с собою деньги, то, хотя и в этом случае не имели бы они цены, совершенно помрачаемые тамошними драгоценностями, но, по крайней мере, оказались бы чем–то таким, что могло бы принести тебе некоторую тень утешения. Если же это невозможно, но есть возможность обменять их, расточив на милостыню, особенно же есть эта возможность у тебя, у которого нет и мнимого благовидного предлога — детей, то лучше по произволению соделать то, что так или иначе бывает по необходимости. Но если неугодно тебе питать нищих, то почему не краснеешь, похищая их достояние?
545. Александру.
К подвижникам, постящимся чрезмерно.
Труд добродетели пусть будет соразмерен, чтобы не преступил меры самый образ покаяния.
546. Пресвитеру Афанасию.
Против язычников.
Тому, кто спорил с тобою, защищал язычество и утверждал, что Евангелие, вопреки древнему обычаю, ввело какой–то новый образ жизни, скажи: даешь, мудрейший, повод заключать, будто бы не знаешь, что худой обычай прекращается только нововведением. Для сего–то и пришел сюда Господь Евангелия, и ввел образ жизни, приличный небу. Посему, если бы повелевал Он оставаться при установившемся образе жизни, то не надлежало бы вводить нового. А если пришел исправить установленное неправильно, то должно было ввести новый порядок дел, чтобы положен был конец возобладавшему лукавству. Ибо пока царило сие неустройство, невозможно было совершиться исправлению. Стало же необходимо, чтобы Восхотевший устранить и уничтожить худое, вместо господствовавшего прежде ко вреду людей, установил то, что не было еще узаконено. Тогда, напротив, следовало бы удивляться, если бы Пришедший сюда произвести перемену в делах не сделал бы ничего нового в отношении законов.
Ибо и законодателю, и советнику прилично пользоваться от предлагающего что–либо тем, что кажется ему полезным, нимало не принимая во внимание, если в предлагаемых мнениях есть что и новое. Как достоин ненависти тот, кто советует неполезное, хотя, казалось бы, следует он принятым обычаям, так приходящего с хорошим советом справедливо будет одобрять, хотя бы он посоветовал нечто и неустановленное. Посему, если в словах Христовых усматриваешь вред, укажи, и уступлю тебе победу. А если, будучи не в состоянии указать это, держишься обычая, как чего–то твердого, то, отвергая полезное, не прикроешь себя предлогом благоприличия следовать узаконенному.
Не беда ввести новое, если с новым приходит нечто полезное. Ибо не по времени определяется, что вредно и что не вредно, но по тому, что в старом оказывается порок, а в новом — добродетель. А ты, кажется, думаешь, что в том, кто с юного возраста проводил время в непотребных домах, не должно и посевать слова о целомудрии, что человекоубийце не надлежит и говорить о справедливости. Если каждый из нас будет свои навыки предпочитать тому, чего требует долг, то причинить себе тысячи зол.
